В мюнхенском Резиденц-театре я посмотрел пьесу на тему бокса, нет, никто на сцене не боксировал, там говорили о боксе. Или о каком-то боксере. Не помню. Актеры произносили монологи, но так тихо, что в зале ничего не было слышно, кроме криков публики: «Громче! Громче!» Я не взял программку, а спектакль шел без антракта. Поэтому я не уловил, что персонаж, которого я принял за молочника, на самом деле Эпиктет; кто-то из действующих лиц был немым, а публика все требовала: «Громче! Громче!» За полчаса до окончания спектакля вышел актер в костюме греческого пастуха с громадной белой абруццкой овчаркой. Начисто забыл, уж как там играл этот актер, – собака его совершенно затмила. Пес долго смотрел в зал, потом отошел в сторонку, поел, потом пробежался по сцене, вышел вперед к рампе, обнюхал там два гидранта, которые, как я потом прочитал в рецензии, являли собой сексуальные символы, и снова посмотрел в публику, даже не покосившись в сторону «пастуха», который тем временем поименно перечислял героев «Илиады». Затем пес потрусил к заднику и скрылся, по зрительному залу пробежал разочарованный шумок, и тут пес снова вышел и подбежал к рампе. Не знаю, содержала ли та пьеса социальную критику, но пес, во всяком случае, смотрел в публику с некоторым неодобрением и, как мне показалось, даже покачал головой, впрочем, это могло относиться к пьесе или режиссеру. Никого не куснул, и то ладно.

Прошло несколько недель, мы поехали в Энгадин. От «Лесного домика» в Сильс-Марии я поднялся в долину Фекса, там в трактире «Солнце» начал писать «Винтера». Писал, как обычно, в типографском объемном макете.[142] Нет ничего лучше, чем начинать какую-то повесть, ты пускаешься в приключение, исход которого неизвестен. Я написал несколько страниц, когда с улицы вошел крестьянин с собакой на поводке и уселся за соседним столом. Собака была такая же, как та, в театре, большая белая абруццкая овчарка. Я что-то сказал крестьянину, мы разговорились, пришли еще крестьяне, мы выпили красного, уж не знаю сколько; когда я ушел и начал спускаться от «Солнца» к «Лесному домику», уже смеркалось. Всюду лежал глубокий снег, на дороге тоже, вскоре снег сделался плотным, заледенелым, я поскользнулся и упал навзничь. И тут по лицу меня лизнуло что-то влажное и теплое. Надо мной стоял большой белый пес, абруццкая овчарка, – наверное, решил посторожить меня. В нем было что-то призрачное, нереальное. Странно: я почувствовал себя под надежной защитой. Тут кто-то свистнул, и пес бесшумно скрылся, бросившись вверх по заснеженному склону. А написанного в трактирной зале «Солнца» я потом не нашел. Типографский макет, служивший мне вместо блокнота, пропал. Писать пришлось заново, через несколько недель я бросил эту повесть – она вышла из берегов и разливалась без конца и края. Так что я закончил книгу своих сюжетов и тем без нее. Но при окончательной правке понял, что ее не хватает, и не только ее, но и моего разбирательства с христианством, в конце концов, оно занимало меня ровно столько же времени, сколько идея «Винтера», о которой я не забывал. А разбирательство началось с Барта. Это он воспитал из меня атеиста. Тогда же появились и первые крысы. Я вдруг понял, каким надо писать «Винтера» – как в лихорадочном сне. Призрачным, как белый пес надо мной в сгустившихся сумерках.

Винтер прибыл в столицу своей родины. Его разыскивали во всех странах. Везде была назначена награда тому, кто его найдет. Он принял заказ только потому, что исполнить его предстояло на родине. Возможно, его там ждала западня. Но он хотел вернуться на родину, а потом уж завязать со своей работой. Сумма, которую он получил, была фантастическая, миллион – аванс лежал в ячейке камеры хранения на Главном вокзале. Сделав дело, Винтер намеревался уехать вглубь страны, в маленькую деревушку на севере. Запланированное он рассматривал как сделку, а чей тут интерес – не знал. Знал только, что в некоем захудалом каирском отеле некий опрятно одетый коротышка с аккуратной белой бородкой клинышком передал ему и заказ, и миллион тысячными купюрами, этот старичок, заговоривший с Винтером на его родном языке и вообще почему-то показавшийся ему знакомым, получил его адрес в организации; и опять-таки Винтер не знал, откуда у организации его адрес. Выполнить задачу можно было, только если Винтер снова выйдет из тени и возьмется за работу, это могло означать, что организация сбросила Винтера со счетов; в таком случае он погиб.

И все же он отправился в путь. Разумеется, обзавелся фальшивым паспортом и лицо себе сделал другое; оно, правда, уже в Риме воззрилось на него с первого увиденного им плакатного стенда, зато на родине паспортный контроль в столичном аэропорту проводился спустя рукава. Это входило в его расчеты. На изучение обстановки ушло два дня. В путь он тронулся под вечер. Плащ вскоре отсырел от тумана. Винтер остановился на каком-то мосту. Подождал. Навстречу ему шли премьер-министр и женщина. Поравнялись с ним, премьер стал разжигать трубку. Винтер вытащил из кармана плаща револьвер и выстрелил. Один раз. Он всегда стрелял только один раз. Женщина закричала. Премьер повалился наземь. Винтер прошел мимо людей, бежавших к мосту. Перейдя этот мост, он потом перешел другой и третий. Вышел на площадь. За деревьями белело здание, дворец, окруженный невысокой стеной и зеленой изгородью туй за нею. Винтер перепрыгнул через стену, протиснулся сквозь изгородь, бросился назад, упал ничком на гравий. Залег. С той стороны стены, на площади бегали люди. Кричали. Потом завыли сирены полицейских машин. С той стороны затормозил автомобиль, послышалась команда: «Оцепить площадь». Винтер заснул. Проснувшись, увидел, что лежит там же, на гравиевой дорожке. Сильно пекло солнце. Он подполз к изгороди. За ней раздавались детские голоса. Через изгородь перелетел красный мяч, упал рядом с ним. Винтер оттолкнул мяч подальше от себя. Сквозь изгородь протиснулся мальчуган, подхватил мяч и тем же манером скрылся. Винтер почувствовал прикосновение. Осторожно повернул голову и замер – на него глаза в глаза уставилась жирная крыса, спустя мгновение она куда-то юркнула.

Он огляделся. Шагах в пяти – главный вход во дворец, с лестницей. Прямо напротив входа – просвет в изгороди и высокие кованые ворота. Площадь с ее деревьями когда-то была, наверное, частью дворцового сада. Поверх ограды он увидел зарешеченное окно. Опять прилетел и упал неподалеку красный мяч. Винтер пригнулся, пробежал вдоль изгороди, повернул за угол дворца. Снова залег на гравиевой дорожке. Эта сторона дворца тоже выходила на площадь, отделенная от нее плотно стоящими темными туями. Винтер лежал возле подвального оконца с разбитым стеклом. Сунул туда руку, наткнулся на что-то шерстистое, оно отпрянуло. Та жирная крыса. Оконце удалось открыть, нажав на створки. Он протиснулся внутрь, спустил ноги, соскользнул вниз, тем временем крыса успела забраться по его ноге выше колена. Он стряхнул ее – тут же напали другие. В подвале кишели крысы, он увидел, – сквозь оконце проникал свет. Он отбивался ногами. Вдоль стен штабелями – ящики. Деревянные планки растрескались. Из щелей выпирала пакля. Под потолком на крючьях – окорока, куски свиных туш, они покачивались. На них гроздьями висели крысы. В ящиках тоже пищали крысы. Они бросались все яростнее, хотя он отшвыривал их ногами. Он оторвал планку от ящика, пока отрывал, получил укус в руку. Стал отбиваться планкой. В дальнем конце подвала он заметил железную дверь. Ее удалось открыть. Выскочил, захлопнул дверь. Одна крыса вцепилась-таки зубами ему в затылок. Он с трудом ее оторвал, бросил на пол, раздавил ногой. Крыса громадная, с хорошую кошку. Раны кровоточили. Он пробежал по коридору, миновал несколько железных дверей, поднялся по лестнице. Опять тяжелая железная дверь. Незапертая. За ней оказалась современно оборудованная кухня, дальше – столовая, он хотел вернуться в кухню, но очутился в холле. Всюду картины. Матисс, Пикассо, Брак. Через большую застекленную дверь он увидел лестницу и внизу входную дверь, закрытую. Он прошел по холлу мимо нескольких стеклянных дверей, за которыми был зал. Поднялся по широкой лестнице. Наверху была галерея. Он пошел по ней. Одну дверь миновал, следующую открыл. Спальня. Высокие окна в парк. Справа еще одна дверь. В ванную. Повсюду махровые простыни и полотенца. Он сбросил плащ, быстро разделся. Вымылся, лег, голый, на широкую кровать и заснул. Вдруг почувствовал боль, как укол. Кто-то его мыл. Кто-то перевязывал ему раны. Он спал. Тот старичок из Каира, коротышка с белой бородкой клинышком, смотрел на него.