Истина – это высказывание, которое очевидно соответствует фактам; истина – это истинное высказывание о реальности, тем самым она идентична реальности. Несколько простоватое определение, но точное. Интерпретируя, разум выводит одну истину из другой, эта другая тоже выводится из другой, и так далее, вплоть до истины, которая уже ниоткуда не выведена; иначе говоря, разум интерпретирует, пользуясь дедукцией. Или же он применяет индукцию, оперируя фикциями, гипотезами, теориями. Дедуктивное мышление делает ставку на нечто надежное, индуктивное рискует. Разум, интерпретирующий посредством дедукции, это разум богов – истина им ведома, они делают заключения о частном, исходя из общего. Но в человеческой жизни всем заправляет не дедукция, то есть предсказуемое, а индукция, непредсказуемое; именно непредсказуемое, которое мы называем случайностью, потому что оно выпадает как игральная кость или падает с неба как метеорит, – и эта вот случайность, как выясняется постфактум, когда она уже пришибла нас, могла быть предсказана.

Продолжим на примере метеорита. Истина как соответствие факту – это формулировка тождества: метеорит – это метеорит; интерпретация же: метеорит – это кусок металла, который Зевс швырнул с Олимпа на землю, – представляет собой дедуктивный вывод. Без веры, что на Олимпе обитает некий Зевс, интерпретация невозможна. А еще при такой вере возможны бесчисленные другие, основанные на дедукции интерпретации, относящиеся к метеориту. Ну, например, Зевс швырнул с Олимпа кусок железа по своей прихоти, или потому что в своей бесконечности маялся скукой, или еще почему-нибудь. Если в качестве предмета дедуктивной интерпретации берется сам Зевс, то приходится принимать на веру всю мифологию, то есть в этом случае дедукция должна исходить из мифологии и полагать достоверными появление Геи из хаоса, рождение ею Урана, а также инцест Геи и Урана, оскопление Урана его сыном Кроном. О прочих страшных историях мы лучше умолчим.

Напротив, интерпретация, согласно которой метеорит представляет собой астрономический феномен, сначала выступает как дедуктивная интерпретация. Потому что она предполагает наличие целой цепи предварительных индуктивных интерпретаций, теорий, которые были выдвинуты ранее, оказались ложными и породили другие, новые теории. Но затем она вызывает целый ряд новых индуктивных интерпретаций, гипотез, которые становятся все более абстрактными, однако никогда не становятся абсолютной истиной, подобно тому как дробные числа в интервале между единицей и нулем никогда не достигают нуля, – хотя, как я знаю, много есть физиков, питающих надежду когда-нибудь достичь нуля: что ж, в этом случае их физическая формула мира будет в то же время формулой метафизической.

Конкретнее. Предположим, 15 октября 1943 года в три часа сорок минут семнадцать секунд по швейцарскому времени метеорит насмерть пришиб двадцатидвухлетнего студента Ф. Д., когда этот Ф. Д., пьяный, ночью в Берне плелся домой по Кирхенфельдскому мосту в сторону Исторического музея; остановившись на мосту, он через перила мочился в реку Ааре в тот самый момент, когда на голову ему упал метеорит – случайно увиденный с Гуртена, холма, что на южных подступах к городу, неким опять-таки пьяным студентом-астрономом, вознамерившимся сфотографировать в северной части неба Туманность Ориона, которая находилась на юге. Так вот, данное высказывание в общем и целом соответствовало бы истине и могло бы вызвать сомнения лишь постольку, поскольку тут можно оспорить точность указания на время события, да и «домой», собственно, остается чистым предположением. А вот интерпретация данного высказывания сопряжена с большими трудностями. Пришлось бы досконально изучить жертву несчастного случая, Ф. Д., и установить несомненную связь между несчастным случаем и случайным фотоснимком, случайно сделанным студентом-астрономом; потребовалось бы тщательно, ничего не упустив, связать друг с другом целый ряд косвенных улик (подозрительных обстоятельств), словом, пришлось бы подвергнуть наш разум изрядным мытарствам. Исходя из того, что удалось наблюдать, можно было бы рассчитать траекторию метеорита, хотя она светилась не дольше секунды, установить, откуда прилетел этот космический снаряд, выяснить, что он был частицей протосолнца, из которого образовалось наше Солнце. Интерпретация невероятного несчастного случая имела бы характер дедукции – если можно рассчитать траекторию метеорита, значит мы исходим из известных нам законов гравитации. Дурацкий обломок камня, прибивший этого дурацкого Ф. Д., мотался по Солнечной системе шесть миллиардов лет, то есть с самого ее возникновения, а когда по вине какого-нибудь мини-планетоида размером с наш Маттерхорн он отклонился от своей траектории, то угодил в поле земного притяжения и воткнулся в землю, хотя и совершенно закономерно, но так неудачно, что этот космический несчастный случай выглядел как подготовленное убийство. Тут, впрочем, надо сделать оговорку: когда мы реконструируем факторы, вызвавшие гипотетический несчастный случай, который я описал всего одним простеньким предложеньицем и который имеет столь простенькую, при всей ее необычайности, интерпретацию, – итак, когда мы реконструируем факторы несчастного случая на Кирхенфельдском мосту в городе Берне, мы все больше увязаем во все более сложных интерпретациях; положим, законы гравитации нам известны, однако возникает множество вопросов относительно самого явления гравитации, а также о происхождении метеорита. Ответы на вопросы, то есть интерпретации, не истинны, а лишь вероятны и в конце концов приводят нас в область возможного, гипотетического. Истина и интерпретация идентичны, когда перед нами только факт, однако по мере дальнейшей реконструкции факта они все больше расходятся. Возможное – как и логическое – не обязательно истинно.

Истина. Это проблема настолько трудная, что большинство людей вообще не видят здесь проблемы. Мой крестный, например, вот уж кому ничего не стоит установить истину относительно Ф. Д. Иное дело – наука, пьяный студент доставил бы ей куда больше трудностей, чем метеорит. Зато если бы после выяснения причины смерти Ф. Д. кто-нибудь привел моего крестного в Институт судебной медицины и показал ему труп крестника, он в два счета установил бы истину. Для него, бывшего миссионера на африканском Золотом Берегу и пастора, проповедовавшего заключенным в тюрьмах и тому подобных местах, а также глухонемым, студент Ф. Д. послужил бы доказательством существования Бога: «И тут сказал некий человек, вышедши пьяным из кабака, что Бога нет», – я же слышал, как мой крестный проповедовал перед заключенными Базельской тюрьмы, которые сидели напротив нас и были изолированы друг от друга, вроде как в клетках (1947 год; я смущенно сел на указанное мне место на возвышении, рядом с начальником тюрьмы), а потом мой крестный, с виду помесь Бисмарка и Клемансо, могучая глыба, слепленная из массы обоих великанов, возгласил бы громовым голосом: «Бах! Вспышка – и парень упал замертво. Это значит, Бог есть». (А когда мы отправились восвояси, в дом, давно дожидавшийся сноса, в предместье Санкт-Альбан, крестный сделал дедуктивный вывод: «Вот защитил бы ты докторскую, так не провалился бы нынче в Цюрихе со своей пьесой, и вообще тебе в голову не втемяшилась бы эдакая дурь – написать пьесу».) Крестный мой назвал бы и причину, почему метеорит, которому, вообще-то, полагалось продолжать свои скитания по Солнечной системе, вдруг возьми да прихлопни не кого-нибудь из двух с половиной миллиардов жителей Земли, а именно Ф. Д. «Бедный парень, – сказал бы он. – Это Господь его покарал за то, что он не пожелал стать священником, как того хотел его отец, а пуще отца – матушка. И за интрижку с художницей-католичкой. Он по-французски не говорил, она по-немецки, всякому ясно, что они общались друг с другом неподобающим христианам образом. Пришлось Господу принять меры». С такими вот словами мой крестный покинул бы Институт судебной медицины, дабы направить свои стопы к тюрьме Торберг, а по дороге он увлеченно беседовал бы с самим собой на каком-нибудь негритянском наречии, которых он знал множество.