А., решительно ничего не понимая, возвращается к себе в комнату, там его дожидается молодой священник, на которого он уже не раз обращал внимание, – этот юноша как будто хотел о чем-то рассказать А., но не решался. Он и теперь мнется в нерешительности, наконец смущенно просит позволения указать А. на одно обстоятельство. А. кивает. Юный служитель культа ведет А. обратно в зал, оттуда в покои церковного владыки. Всюду пусто. А. смотрит на молодого священника, все еще не догадываясь, что тому нужно. «Владыка церкви покинул свой дворец», – говорит молодой священник. «Что дальше?» – спрашивает А. «Владыка церкви и есть властитель», – отвечает молодой священник. Доказательств, к сожалению, нет, добавляет он, но собранные им сведения не позволяют сделать другой вывод. Церковный владыка и был тем чужестранцем, который более двадцати лет тому назад пешком, в лохмотьях прибыл в страну, явившись откуда-то издалека, из какой-то другой страны. В столицу он въехал верхом на муле, так же как теперь А., и он взял власть разом и над церковью, и над государством, потому что все приняли его за властителя, предреченного шестиединым Богом, так же как теперь все считают А. давно ожидаемым мятежником. Однако церковный владыка как бы разделился на две ипостаси, он и неприступный, безжалостный властитель, и он же – добрый богослов, доступный для каждого, всех принимающий и всем дарующий утешение, в этом своем качестве он поощрял надежды народа, а в качестве незримой устрашающей силы внушал ему ужас. «Бессмыслица», – возражает А. Молодой священник склоняется в поклоне: «Признак истины, господин», – и предлагает проводить А. в его комнату. А. отказывается – он и сам не заблудится, А. все еще возмущен нелепыми россказнями. Однако, как только он возвращается в зал, два солдата дворцовой охраны берут его под арест. «Кто отдал приказ?» – спокойно осведомляется А. «Властитель», – отвечает один солдат. «Значит, ты разговаривал с властителем?» – спрашивает А. «С ним еще никто никогда не разговаривал», – говорит второй солдат. А. не сдается: откуда же солдатам известно, что приказ отдан властителем? «Да знаем, и все тут» – таков ответ. А. не сопротивляется, его уводят. У двери, за которой находятся личные покои церковного владыки, стоит молодой священник, безмолвный и безучастный.

По ночному городу солдаты ведут А. наверх, во дворец правителя, здесь его встречает капитан дворцовой охраны, он шепчет А., что все это военная хитрость, оба солдата, суеверные, как весь народ, думают, что приказ об аресте А. отдал правитель. На самом деле это он, капитан, приказал арестовать А., чтобы ввести правителя в заблуждение; береженого бог бережет. Через несколько минут А. снова будет на свободе, мятеж начнется не на рассвете, а раньше, он может начаться в любой момент, а не когда запланировано, все уже готово, все на подходе. Но как только предполагаемого мятежника приводят в следственную тюрьму, разногласия среди союзников вдруг невообразимо усиливаются, союзники сами себе ставят препятствия, вылезают на свет давнишние противоречия, консервативные набожные политики начинают сомневаться: правда ли А. мятежник, обещанный шестиединым Богом, – будь это правдой, он сумел бы освободиться без чьей-то помощи. Политики прогрессивного революционного направления опасаются, что А. по примеру старого властителя установит диктатуру, только новую, ведь он тоже пришел из чужих краев и тоже пешком и в лохмотьях. Нерешительность охватывает и капитана. Дебаты и переговоры идут до самого утра, продолжаются весь день, затем весь следующий день. Администрация не знает, то ли она арестована, то ли нет, властитель, как обычно, остается незримым, церковный владыка безмолвствует, а народ ждет, как ждал всегда. Мятеж отменяется. На время, а потом окончательно. Политики уезжают из столицы, возвращаются в свои поместья, производятся первые аресты, первые казни, под тихие заунывные напевы трупы в гробах, покрытых синими коврами, несут на кладбище. А. не получает никаких известий, ждет освобождения, он все еще уверен, что каждую секунду, каждую минуту может вернуться капитан, и тогда А. выступит перед народом, своим народом, и провозгласит его свободу. Секунды бегут, минуты, проходят часы, дни, А. кричит, никто не отвечает. Он заключен в хитро устроенном зеркальном зале, где видит тысячи своих отражений. Потолок и пол тоже зеркальные. А. ищет дверь. Но дверь тоже зеркальная, найти ее невозможно. Время идет – ни допроса, ни каких-либо известий из внешнего мира. А. мечется в зеркальной тюрьме, которая кажется то огромной, то маленькой, то одним помещением, то множеством залов, образующих бесконечные анфилады. А. начинает терять рассудок. Толпа в зеркалах, отражающих только его самого, кажется ему необозримой массой людей, готовых поднять мятеж и свергнуть властителя. К этой толпе А. обращается с обвинительными речами, яростно обрушивается на произвол и несправедливость властителя, пылко, страстно, неистово обещает всем свободу и справедливость, его риторика все безумней, все более похожа на бред, он призывает добровольцев, смельчаков, готовых взять штурмом дворец, где скрывается незримый властитель, сокрушить стены, перебить администрацию, сжечь документы, распахнуть двери темницы и освободить его, А. Ум его помрачился, А. воображает, что он находится одновременно внутри и снаружи, на воле и в плену. Никто не отзывается, хотя А. замирает в неподвижности и ждет ответа, не отводя взгляда от себя самого, тысячекратно отраженного: масса мятежников – это он сам, и она неподвижна, как и он сам. Он в отчаянии, он понял наконец, что покинут своими сторонниками, он надрывается криком, взывая к ним, свободным. Постепенно он отказывается от борьбы, целыми днями, целыми неделями сидит, тупо уставившись в одну точку. Никто не приносит ему поесть, он слизывает воду, припав к лужице на полу, в которую стекаются капли влаги, неизвестно откуда порой сползающие по зеркалам. А где-то за зеркалами, всего в нескольких шагах от А., быть может, прячется и следит за пленником тот, против кого он поднял мятеж, если только он вообще существует, – властитель, а может быть, церковный владыка, а может быть, отец А., – для него это не имеет значения. Да это и на самом деле не имеет значения. А. лежит на полу, забыв мятеж, внешний мир, зеркала, себя самого. В конце концов он издыхает как животное, его труп высыхает, превращается в мумию, о нем забывают – и политики, и народ, который ждет нового мятежника или нового властителя, ждет с неизменной кроткой надеждой, уповая на то, что когда-нибудь она исполнится, может быть, скоро, может быть, через год, может быть, через десять лет, может быть, в каком-то из грядущих поколений.

Попытка написать историю моих сюжетов требует нового их обдумывания. Чем я и занялся после болезни, в июне 1969 года, в холле одного отеля в Нижнем Энгадине, но, видимо, подошел к делу чересчур беспечно, наивно, чересчур поспешно. Прослеживая свои старые сюжеты, я не мог избавиться от чувства, что слишком многим когда-то пренебрег. Я зачеркивал написанное, опять и опять начинал все заново. Это было двадцать лет назад, а теперь вот я в очередной раз ворошу старые материалы. Накопились фрагменты, наброски, накопились и мои сомнения. Из нескольких страничек, появившихся тогда в Шульсе, выросли джунгли рукописей. Одна мысль вызывала другую, одно воспоминание – другое, ассоциация – новую ассоциацию. Взявшись за написание истории моих ненаписанных вещей, я поневоле должен был реконструировать историю некоторых все-таки написанных. Находя старые сюжеты, я находил себя самого, потому что с моими сюжетами я скручен-перекручен так, что концов не найти. Но я ошибся, вообразив, что мне как писателю эта работа под силу, и легкомысленно пустился в предприятие, финал которого было не предугадать. Получилось как с «Вавилонской башней»: когда-то задумал ее, начал, а пришлось бросить, чтобы от нее освободиться. Оставшееся – развалины.