Вопрос, существует ли Бог, я считаю бессмысленным. Если сказано – в начале было Слово, то важно здесь, что я понимаю под «словом» – имею ли я в виду слово, которым передается структурное знание, или слово, сообщающее симпатическое знание (Эддингтон). Наше структурное знание относится к структурам, оно имеет математическое выражение, это знание не о сущности, а только о структуре, так, например, мы пытаемся исследовать не сущность атомов, а только их структуру. Симпатическое знание – это не «знание», а понимание; я понимаю, что имеет в виду кто-нибудь, когда он говорит, мол, ему холодно, хотя я знать не знаю, какое он при этом испытывает ощущение. Это же относится ко всем чувствам. Для совместной жизни людей симпатическое понимание несравнимо важнее, чем структурное знание, потому и речь важнее, чем слово, так как значение слова в речи нестабильно. Отдельное слово становится понятием и проверяется в качестве такового лишь в чисто априорном мышлении в математике и «объективных познаниях», которые мы высвечиваем в мире объектов с помощью наших априорных селективных гипотез. Не будь гипотез, человек не продвинулся бы в познании ни на шаг и ничего не знал бы об огромном окружающем его пространстве, о фантастическом мире почти бесконечно великого и почти бесконечно малого. И все же мир, который человек знает, это не реальность, не истина, он – реальность и истина в той мере, в какой человек способен познавать посредством своей истины, точнее, своих конструкций. Ведь то, что я признаю как истину, вот этот, например, стол, за которым я пишу, становится деревом, если я задам вопрос – из чего он сделан, а если продолжу вопрошать, он станет органическим соединением, затем молекулярной и, наконец, атомной структурой. Чем дальше мы продвигаемся, задавая вопросы о реальности, тем больше гипотетического примешивается к ответам, к мысленным, субъективно выстроенным конструкциям и понятиям. Но и вопрос о назначении: для чего служит стол? – ведет нас от уверенных ответов к все менее уверенным этическим, антропологическим, культовым, глубинно-психологическим размышлениям («для чего я пишу?»), которые в конечном счете представляют собой лишь догадки. Потому и нет уверенности, что эти интерпретации – находки и измышления, конструкции и концепты – хоть каким-то, пусть даже удивительным образом способны дать познание реальности как таковой, объективности, – этого стола, например, – охватить ее сущность и смысл. Без этой «уверенности в методе» наше знание – глупость. То, что мы называем реальностью, мы можем фиксировать, лишь включив «тормоз вопросов».

Симпатический же мир чувств сравнительно статичен. Что волновало и по-прежнему волнует людей? Все та же жажда любви, свободы и справедливости, но и те же зависть, ненависть и ненасытное желание во что-то веровать. Но если превращение материи в излучение солнца, звезд, при взрыве новых и сверхновых – это наше структурное знание, то какой-то метафизической сверхновой, которая указывала бы на существование Бога, и самой не существует. Бог – симпатическое слово, я хоть и понимаю его, когда кто-то его произносит, но не знаю, что при этом представляет себе говорящий. Это слово никогда не удастся превратить в объективное знание, Бог есть нечто субъективное, за словом «бог» может таиться чувство, что ты храним неким отцовским началом, оно не имеет имени, для него нет понятия, оно живет во внутренней вселенной человека, вселенной, обращенной внутрь и куда более неведомой и таинственной, чем внешняя; тебя хранит нечто внеличное в не поддающемся определению комплексе человеческого «я», и свершается его воля, которой надлежит подчиняться, хочешь того или нет. Но если я своим сознанием пытаюсь охватить это Нечто, оно отступает, ныряет в подсознание, и, если я все-таки пытаюсь его поймать, мне не остается ничего другого, кроме как дать ему какое-то имя: я, сверх-я, оно, абсолют, Бог. Да только, как его ни нарекай, оно ускользает. Я либо пытаюсь умозрительно симпатически рассуждать об этом неименуемом, обставляя его некой понятийной конструкцией, либо даю истолкование, дескать, эта ускользающая частица моего сознания свидетельствует о моей бессмертной душе и, если плести эту мысль дальше, о Творце; или, наконец, я остаюсь в оковах структур и сознаю, что я скомпонован из материи, чьи сокровеннейшие структуры, которые мы с недавних пор называем протонами, нейтронами, электронами и кварками, существуют с момента Большого взрыва, так что материя, собственно говоря, непреходяща, а жизнь, дух, сознание, интеллект, который в эти минуты развивает здесь свою мысль, и мое «я» неповторимы и потому преходящи. Но ведь и эти мысли, в сущности, фикции, – как если бы «мышление» и «так-бытие»[141] совпадали. Другой вопрос, конечно, – могу ли я доверять этому «как если бы», возможен ли скачок от «как если бы» к «это так» – в первом случае скачок в «классическую метафизику», во втором – в «метафизический материализм»? Метафизический потому, что все, что мы сегодня зовем материей, нерасторжимо связано с нашим априорным математическим мышлением, и связь столь прочна, что физика все больше врастает в метафизику, вытесняя старую метафизику с ее бесхитростными, чистыми рассудочными понятиями. Старая метафизика со своим «как если бы» стремилась поддержать откровение и веру в откровение, используя чистые рассудочные понятия; дабы сделать их доступными рассудку, она создала себе такого Бога, которого можно только постигать, но существование которого доказать невозможно. Чем основательнее метафизика объясняла, тем более запутанным становилось откровение, потому что догматика с ее неукротимым желанием понять все, при отсутствии тормозов в виде опыта, тоже промахивалась мимо откровения, покуда по милости догматики откровение не сделалось недостоверным. Догматика умертвила Бога – придав ему характер понятия и не сумев включить это понятие в структурное мышление: умозрительная конструкция, встроенная в чисто априорное, не обладает «бытием». Вера же, чтобы оставаться верой, не нуждается в метафизике. Поэтому и Кант считал, что он должен отменить знание, дабы расчистить место для веры; под знанием он подразумевал метафизическое знание. Он считал, что для практического разума Бог необходим. Да уж, конечно, верить в Бога – практично, пусть даже сегодня только в плане партийной карьеры.

Кант доказал недоказуемость Бога. Но насколько же более недоказуемы всевозможные выводы, которые делаются из этой недоказуемости. В «Церковной догматике» Барта учение о Боге занимает два толстых тома, и если бы напечатанное петитом, самое интересное, было набрано обычным шрифтом, получилось бы не два, а все пять томов: колоссальный труд воображения. Неудивительно, что story этого колоссального труда кажется столь недостоверной, однако же нас удивляет story «Неистового Роланда», story «Освобожденного Иерусалима», а изложение содержания «Божественной комедии», я имею в виду «Ад», вызывает желание ее прочитать. Воображение – как мы именуем фантазию – определяется имманентным принципом: развивать воображаемое и одновременно придавать ему достоверность. Поэтому для веры и для воображения характерен один и тот же процесс. Сомнение гонит веру к достоверности, вразумительности, обоснованности, лишь так вера может спастись от сомнения, и в конце концов она бежит в безопасную область понятийного, метафизического, только логического, но тем самым также и того, что кажется неопровержимым. Теперь вера в безопасности – но веры как таковой больше нет. В теологии вера совершает самоубийство: вера верит, что обладает знанием. Однако это превращение происходит со всякой верой. Каждый, кто верит, – верит, что он обладает знанием, поэтому он считает реальным все, во что бы он ни верил, Бога или богов. Воображение тоже старается придать себе достоверность, тоже устремляется в область вразумительного, обоснованного, только логического, то есть неопровержимого, где оно, воображение, чувствует себя в безопасности и тем самым уничтожает себя. Оно прикидывается реальностью. Вымышленные персонажи способны стать реальнее реальных. Очевидно, что у воображения и веры общий корень, и велик соблазн поставить между ними знак равенства. Но поскольку без воображения и, стало быть, без веры – а что такое «доверие к методу», если не вера? – структурное знание невозможно, надо задаться вопросом: в чем же различие между структурным знанием и симпатическим пониманием? Знающий знает, что он верит; понимающий верит, что он знает; знающий знает, что его знание – гипотеза, понимающий считает свое понимание истинным. Но, вместо того чтобы, осмотревшись в гавани философии, выбрать утлое суденышко или большой пароход и отважиться выйти в совершенно неведомое море – таким его рисует моя фантазия, то есть воображение, – я не нашел ничего лучшего, чем мой собственный плот, тем более что в этом море-океане я давно уже плыву без руля и без ветрил, потеряв из виду все гавани и даже берег, и только воображение подгоняет меня вперед, в области воображаемого, возможного, вероятного, вовсе непредставимого, лишь угадываемого, в мир гротеска и парадокса.