Спустя с лишним полвека, когда я показывал С. кантон Вале, я не нашел долину Эрена моих воспоминаний. С. вез меня все выше через виноградники. Долина Роны осталась внизу, долина Эрена сузилась, от самой дороги на сотни метров вниз уходила отвесная стена, некоторое время мы ехали вдоль нее, словно в сумрачной теснине, потом ущелье расширилось: долина Эрена, далеко в глубине, лежала как на ладони, но ничего похожего на лунный ландшафт я не увидел. Везде пансионаты, гостиницы, даже в той деревне, где я читал Жан-Поля. С. выключил двигатель, мы вышли из машины и окунулись в золото лиственниц. Выходит, память хранит лишь то, чего ты не смог одолеть? От долины Эрена, которая, словно побывав в горнилах, обернулась чем-то выморочно-немилосердным, в памяти остался Жан-Поль. Опять и опять я брался за него. Опять и опять я откладывал его в сторону. Восхищаясь и злясь, потому что опять его не одолел. И я все еще пишу вещи, которые начал до 1969 года, когда я полетел в Мексику. А тот легуан? Не в себя ли самого я вперил взор, увидев его? И не кажется ли мне, когда я вспоминаю прошлое, что я смотрю в зеркало и вижу себя таким, каким меня изобразил Жан-Поль? Что там за имена у людей, о которых я тогда писал? Фогельтритт, Третебальг, Летцерман, садист-убийца Набельпфифф, доктор Цвельф. А один представился так: «Меня зовут Нахт.[100] Загляните мне в лицо». С этими словами он отрывает свой нос и ставит на стол. «Ха-ха! Здорово же вы испугались – веселую состроили гримасу!»

Сюжетам и вещам требуется время, и место свое они тоже ищут – место, где они могут впервые появиться как замыслы. Лазарь, заново воскрешенный Жан-Полем, поселился в моей фантазии, обжился в ней и не пожелал вернуться восвояси. В 1959 году меня забросило в «Лесной домик Вульпера» в Нижнем Энгадине. Курортный врач старался подобрать подходящий для моего организма инсулин. Тест-полоски, когда я на них мочился, упрямо зеленели, несмотря на то что я соблюдал строжайшую диету и с завидным упорством проходил терренкур, всегда одним и тем же маршрутом: вниз, в небольшое ущелье, через мостик на правую сторону, дальше вдоль ущелья до места, где оно расширялось и начиналась долина, там я переходил по деревянному мосту на левый берег, поднимался наверх, все в гору, в гору, до самого леса, а уж оттуда опять вниз, к «Лесному домику». Напрасный труд – помню, я с дикой яростью швырял в кусты очередную позеленевшую тест-полоску; эта ярость, как я понимаю, бессмысленна, потому что она бессильна, но именно по причине бессилия она временами накатывает на меня, и тогда накатывала, да и раньше тоже: у смерти зеленый лик. Во время этого повторявшегося изо дня в день моциона, когда я в основном бежал бегом, у меня появились мысли о «Физиках» и «Метеоре», не знаю, какой из этих сюжетов пришел мне в голову первым, но думаю, более вероятно, «Метеор»: нобелевский лауреат, новый Лазарь, снова и снова умирает и воскресает, однако, как ни силится, не может уверовать в случившееся с ним чудо и в своей бешеной жажде смерти несет гибель тем, кто попадает в орбиту этого предсмертного кружения; «Да когда же наконец я сдохну!» – вопит он. А почему мне пришел в голову еще и замысел «Физиков», не могу сказать; может быть, зеленые тест-полоски навели меня на мысли об оракуле, чье прорицание так перепугало Эдипа, прибывшего в Дельфы из Коринфа, что бедняга бежал в Фивы – навстречу своей судьбе, убил Лая и женился на Иокасте, вместо того чтобы принять твердое решение не убивать мужчину, который мог оказаться его отцом, и не жениться на женщине, которая могла бы оказаться его матерью. Так нет же, Эдип не вернулся в Коринф, хотя в Дельфы к пифии потому и приехал, что были у него сомнения – правда ли он родной сын коринфского царя Полиба и его жены Перибойи? А тут вдруг сомнений как не бывало. Бестолковость Эдипа решила его судьбу. Мёбиус в «Физиках» узнает свое будущее не из прорицания оракула, как Эдип, – он ученый и способен постичь разумом, что ему грозит. Мёбиус, как Эдип, пытается бежать от судьбы, в страхе, что сделанное им научное открытие может уничтожить все человечество; он бежит, как Эдип, выбирает, как Эдип, неправильный путь – скрывается в «сумасшедшем» сумасшедшем доме, где врачиха, сама, похоже, сумасшедшая, понимает, что Мёбиус на самом деле не сумасшедший, а нормальный человек, и колоссально наживается, тайно используя его гениальные открытия. Если у тебя зеленые тест-полоски, ты знаешь свою судьбу; я свою судьбу знал, потому и находился в «Лесном домике Вульпера» и бегал все по одним и тем же склонам то вниз, в ущелье, то наверх, на гору, и опять вниз с горы. Через два года я взялся за написание «Физиков», через пять лет – за написание «Метеора». Начал и остановился. Опять пропала уверенность. «Геркулес и Авгиевы конюшни» – одна из моих любимых пьес – успеха не имела. Хорошо помню, как Штеккель, режиссер, на репетиции без конца гонял по сцене молодую актрису, произносившую монолог Иолы, и покрикивал: «Гоп-гоп!» От понуканий она все больше теряла уверенность. Позже, в Невшателе, к нам в гости приехал один писатель с женой. Я тогда уже решил бросить «Метеор». Супруги были в ссоре. Писатель рассказал содержание своей новой пьесы, принятой к постановке в Шаушпильхаусе, против чего была жена писателя. Я ходил туда-сюда по библиотеке, слушал их, удивляясь про себя, что Шаушпильхаус принял к постановке подобную пьесу, и вдруг сказал: «Вот теперь я его все-таки напишу». Имея в виду «Метеор», – этого супруги не поняли, потому что о «Метеоре» они никогда не слышали. В «Метеоре» потом играл Штеккель. Грандиозно. А его «гоп-гоп!» я включил в пьесу.

«Метеор» и «Физики» – не единственные сюжеты, пришедшие мне в голову в «Лесном домике». Тремя годами раньше судьба однажды забросила меня в этот таинственный отель, на два или три дня, к кинопродюсеру Лазарю Векслеру. Он расположился со своим двором в холле «Домика», как в аудиенц-зале, властитель-исполин, страдавший легкой формой паркинсонизма, отчего ему приходилось следить, чтобы не тряслась его громадная, клонившаяся к плечу голова; рядом, на таком же исполинском седалище, – супруга, тоже исполинша; все в этом человеке источало флюиды власти, окружающие держались как рабы. До того, весной, он пригласил меня к себе, в квартиру на Вольташтрассе в Цюрихе, – дескать, необходимо переговорить, срочно. Пригласил точно приказал, а я даже и не понял, почему, собственно, подчинился, – я же знал, кто он, а с кинематографом я до того имел дело всего один раз, начал какую-то переработку, да ничего из нее не вышло, режиссер не нашел средств, чтобы обеспечить бюджет фильма; но в то время я в очередной раз исписался – друг за другом, с короткими интервалами, появились «Визит старой дамы», «Авария» и «Вечер, поздней осенью». И я отправился в Цюрих, просто чтобы провести время, поехал на машине, в компании одного приятеля, мы прокатились по весенним дорогам, среди цветущих вишен, я выбрал не привычный путь, а поехал через Виниген, Хуттвиль, Зурзее и наконец через какую-то большую деревню, мы и не заметили, что угодили в тупик – дорога из этой деревни на Цюрих была закрыта. Мы оказались в колонне автомобилей, время близилось к полудню, на обочине стояли дети, мальчик лет восьми выбежал на дорогу перед моей машиной, я затормозил, машины за мной тоже, мальчика подхватил на руки какой-то итальянец и бросился на другую сторону дороги, к дому врача. Я вылез из машины, дети кричали: «Он сам выбежал, сам выбежал!», водитель машины, остановившейся позади моей, крестьянин, подошел и сказал, он, мол, ехал за мной и с досадой думал, что водила впереди, то есть я, видно, решил проползти через эту деревню; я ждал, все ждали, дети кричали: «Сам выбежал, сам выбежал!», опять и опять, не умолкая, машины, ехавшие передо мной, уже скрылись, я на своей заехал на тротуар, крестьянин, ехавший за мной, тоже, дети кричали не умолкая: «Сам выбежал, сам выбежал!», но детей стало меньше, я пошел к врачу, многоквартирный дом, третий этаж. Ничего страшного, сказал врач, однако мальчика он отправит в больницу, под наблюдение. Я вернулся к машине; когда наконец явится полиция, спросил крестьянин. Дети уже ушли. Остановилась машина, вышел мужчина, осмотрел мой автомобиль, осмотрел дорогу, показал удостоверение автоинструктора. Долго ли ждать полиции, спросил я. Инструктор пожал плечами, спросил, можно ли ему поездить на моей машине, я кивнул. Дорога опустела, полуденное затишье, мы стояли всеми покинутые: крестьянин, мой друг, автоинструктор, я, три машины; инструктор сел в мою машину и уехал. Прибыла «скорая помощь», два санитара забрали мальчика; тихое, серьезное, белое лицо. «Скорая» уехала. Сцена становилась все более призрачной. Пустая дорога, пустая деревня, или, скорее, городок, полуденный зной. Инструктор вернулся на моей машине. Сказал, она в порядке, только левая тормозная колодка слабее правой, но об этом незачем кому-то говорить. Инструктор сел в свою машину и уехал. Я сказал крестьянину, что он тоже не обязан ждать. Он свидетель, возразил крестьянин, он видел, что я ехал медленно. Наконец приехал полицейский, почти в час дня. На велосипеде. Слез, подошел. Ребенок перебегал дорогу, попал под мою машину, сказал я, он в больнице, под наблюдением. Знаю, сказал полицейский, его информировали, подошел к крестьянину, отвел его в сторону, что-то с его слов записал. Крестьянин вернулся к своей машине, крикнул мне, мол, все ехали медленно, никто не виноват, и уехал. Полицейский осмотрел дорогу. Почему нет тормозного следа? Я сказал, что ехал медленно. Он спросил, тормозил ли я вообще, – конечно, ответил я, насторожившись. Он потоптался, уставившись на мою машину, обошел вокруг нее, все проверил и уставился на меня. У вас нет вмятины, сказал он. Я не понял. Впереди нет вмятины, повторил он. Я взглянул, сказал, верно, нет вмятины. Вчера, сказал полицейский, у него тоже случился наезд на ребенка. Ребенок умер, а у него, полицейского, большая вмятина. Так что мое счастье, что вмятины нет. Могу ехать. Все это время я оставался спокойным, и только после разговора с этим непрошибаемым полицейским, который, досадуя из-за своей вчерашней вмятины, залез на велосипед и, дав звонок, повернул за угол, я испытал шок, но надо было ехать. И только тогда я сообразил, что выбрал неправильный путь.