На сем завершаю надпись в этом туннеле. [Конец надписи.]

Собрав себе сухой паек на несколько дней, я со всеми предосторожностями внедрился в систему туннелей, по которой можно добраться до учебно-тренировочного лагеря. Дорогу помнил во всех подробностях – на этой войне не выживешь, если не уверен в своей памяти на все сто. Возле входа в поперечный туннель – обнаружить его удалось по слабому сквозняку, обычному на перекрестках, – вроде послышался какой-то скрежет, он доносился из поперечного туннеля. Как будто кто-то царапал каменную стену. Я повернул и медленно, продвигаясь буквально сантиметр за сантиметром, поехал на скрежет. Притормозил. Скрежет исчез. Зато донесся шорох – как будто кто-то тихонько ехал мне навстречу. И опять тишина. Я осторожно двинулся вперед, все так же медленно, сантиметр за сантиметром. Притормозил, прислушался. Снова кто-то тихонько ехал мне навстречу, и снова все стихло. Я опять двинулся вперед, опять притормозил, опять прислушался. Осторожное взаимное сближение продолжалось несколько часов. И вдруг я услышал, что кто-то дышит чуть ли не над моим ухом. Я затаил дыхание и замер. Опять кто-то дышит! В темноте могли скрываться и другие враги – лучше пока не стрелять. Я поднял правый протез, замахнулся, ударил – мимо! Резко двинулся вперед – ударил – попал! Лязгнула сталь по стали. Я бил и бил своим протезом, вывалился из коляски, что-то обхватил, катался по земле, и все бил, лупил, колошматил – то по металлу, то по чему-то мягкому. Наконец сопротивление прекратилось. Я нашарил в темноте свое кресло, увы, от него осталась лишь груда искореженных стальных конструкций. Пополз на своих обрубках. Полз наугад, свалился в какую-то шахту, вдрызг разбил лицо, покатился кубарем, сверзился в какой-то колодец. Должно быть, я долго провалялся без сознания. Когда опомнился, почувствовал, что подо мной какая-то липкая масса, она же залепила мне лицо. Сейчас, подумал я, открою стрельбу – ведь я наверняка угодил к врагам. Не тут-то было – я потерял протез-автомат. Остался безоружным.

Я безоружен и поныне. Нахожусь, вероятно, в пещере. Чувствую, что вместо лица у меня кровавое месиво. На земле тут острая галька. С мучительным трудом я ползу вдоль стены, у этой пещеры прямо-таки необъятные размеры. Временами откуда-то налетает ледяной ветер, временами настает нестерпимая жара. Наверное, где-то поблизости – огромные подземные цеха, где производят оружие. Наши они или принадлежат врагу, не знаю. Положение мое безнадежно. Я один, связи ни с кем нет; в этой пещере чудовищных размеров, ползком пробираясь вдоль стены, с многими затейливыми поворотами и изгибами, я вправе задаться вопросом, который никогда бы не позволил себе в боевой обстановке: кто – враг? Этот вопрос уже не может парализовать мою волю, так же как и ответ на него. Терять мне нечего. В этом моя сила. Я теперь непобедим. Я разгадал загадку Зимней войны. Да, кресла-коляски я лишился, протез-автомат остался где-то позади, в дальнем туннеле, но стальной резец – вот он, на месте, и я вырезаю на камне мелкие буковки, излагаю свои соображения, но не для того, чтобы их кто-то прочитал, – просто так удается придать лучшую форму моим мыслям. Что высекаешь в камне, запечатлеваешь в мозгу и памяти: путь познания преодолевается трудно, он трудней, чем все пути, какими я прошел с той минуты, как в непальском городишке сверзился, голяком, с грязной лестницы. Путь к знанию закрыт, если ты не имеешь смелости фантазировать. Поэтому в абсолютной тьме, царящей вокруг, я представляю себе свет – не абсолютный свет, а свет, сообразный моей собственной ситуации: я представляю себе людей в пещере, эти люди с юности сидят там, они в крепких оковах, в цепях на шее и на ногах, и могут лишь неподвижно, не оборачиваясь, смотреть перед собой, на стену пещеры. У каждого в руках автомат. Позади них горит огонь. Между людьми и огнем есть проход. Вдоль него, воображаю я дальше, проходит невысокая стена. Могучие тюремные стражи проводят по гребню этой стены других людей – тоже в оковах и с автоматами в руках. Перемещаясь все дальше на своих обрубках по ненадежной, разъезжающейся галечной осыпи и продолжая свою надпись, я задаюсь вопросом: дано ли мне видеть других людей и себя самого – или я вижу только тени, рожденные светом огня в пещере, на стене, которая у меня перед глазами? Не принимаю ли я тени за реальных людей? Так, а если откуда-нибудь меня окликнет некий голос, если он крикнет, что тени – мои враги и что автоматы у них в руках – не автоматы, а тени автоматов, – я открою стрельбу по теням на стене пещеры? И мои пули рикошетом отлетят от стены и убьют – я убью – тех, кто, в точности как я сам, в оковах и не может ни обернуться, ни поглядеть по сторонам? А они? Не убьют ли они меня – ведь они уверены в том же, в чем уверен я, и поступают так же, как я. Но, допустим, меня освободят от оков, заставят выпрямиться, повернуть голову, посмотреть на свет – будет больно, и яркий свет будет слепить глаза, и я не увижу людей, вместо которых прежде видел только тени, людей в таком же положении, как я сам, – тогда не приду ли я к выводу, что тени, которые я видел раньше, когда сидел, закованный в цепи, более реальны, чем люди, которых мне теперь показали? А если бы меня заставили вглядеться в самый свет, то, не стерпев боли, я бежал бы прочь от света и снова обратил свой взгляд на тени людей, потому что их-то вид я могу вынести? Я остался бы при своем мнении, что, по сравнению с людьми, которых мне показали, более отчетливы тени, вид которых для меня переносим, и они-то и есть мои враги? И я снова стал бы стрелять и убивать их, а они убивали бы меня? Дальнейшие вопросы и ответы ни к чему. Когда-то я уже ломал себе голову над притчей о пещере – наверное, где-нибудь прочитал или сам сочинил, – уже не помню. Да, вероятно, я сам ее выдумывал, пока слово за словом вырезал ее на камне. Огонь, от которого на стене появляются тени, древнее, чем жизнь на земле; животные неспроста боятся огня, огонь их враг. А враг человека – его тень. Вот почему я застрелил Эдингера и того подвешенного в пещере, вот почему я убил и Командира – они утратили веру в то, что враги – это тени, и поверили, что они, так же как я, в оковах. Вот только сейчас, при этой мысли я уразумел, в чем суть Администрации. Выйдя победительницей в трех мировых войнах, она правит человечеством, но в самом-то человечестве уже нет никакого смысла – именно потому, что оно управляемо. Как вид животных человек бессмыслен, его существование на планете не оправдано никакой целью. Для чего он, человек, вообще живет? На этот вопрос нет ответа. Волевое начало для существования человека и Земли отсутствует. А человек еще и страдает; хилое животное, вот, по большому счету, что такое человек. Но проблема не в страдании, а в том, что нет ответа на жгучий вопрос: зачем мы страдаем? Человек, самое храброе и самое терпеливое животное, не против страдания как такового; он готов страдать, сам ищет страданий, но при условии, что ему указали, в чем смысл его поисков, в чем смысл страдания. Не страдание, а бессмысленность страдания – проклятие человека, и от него Администрация не могла избавить человека, она могла разве что вернуть человеку тот прежний смысл, которого, вот нелепость-то, сама человека лишила: борьба с врагом. Чтобы существовать, человек должен быть хищником. Даже если невозможно вообразить жребий более тяжкий, чем у хищника, который от своей лютой муки рыщет по галереям и переходам в подземелье под Джомолунгмой, Чойю-Ойю, Макалу, Манаслу или Госаинтаном и так редко чувствует удовлетворение – да только и оно оборачивается жестокой болью – в кровавой схватке с другими хищниками или в омерзительной похоти и пресыщенности в подземных борделях. Слепое, бешеное желание жить, любой ценой – жить, и полнейшее неведение, за что, почему наказан, мало того, страстная жажда наказания, как счастья, – вот в чем смысл существования хищного зверя. Если все в природе устремлено к хищному разбою, то для нас это знак, что у природы нет иного способа избавиться от проклятия жизни и хищный разбой служит зеркалом, в котором бытие видит себя, и в самой глубине этого зеркала оно предстает не бессмысленным, но во всей своей метафизической значительности. Однако следует поразмыслить вот о чем. Где кончается хищный зверь, где кончается злобная, свирепая, кровожадная тварь, именующая себе человеком, и начинается сверхчеловек? Я говорю о тех, кто видит весь кошмар пещеры, где он влачит существование узника; кого не обманула иллюзия, будто тени на стене – это тени врагов, и кто понимает, что это его собственная тень; кто разорвал столь изощренно сотканный покров, скрывающий истину, а истина в том, что цель человека – быть врагом самому себе, ибо человек и его тень едины. Постигший эту истину владеет миром, возвращает Администрации смысл. Властелин мира – я. Вижу, как в ослепительно-ярком свете я на своей коляске выезжаю из туннеля в пещеру, а навстречу мне из другого туннеля выезжаю опять же я, у каждого из нас теперь по два протеза-автомата вместо обеих рук, писать на камне больше нечем и не о чем, мы вскидываем автоматы, четыре ствола, наводим их – я на него, он на меня, и одновременно открываем огонь.