— Это ямайский ром из сахарного тростника, — пояснил жандарм. — Перед тем как согреться у костра, не лучше ли погреться изнутри? Очень помогает в нашем деле.
Себастьян снял мешок, присел на корточки и взял у весельчака-жандарма ярко-красный черпачок, опустил его в ром и выпил маленькими глотками. Пунш пощипывал язык, гортань, приятно расходился по телу. После второго черпачка он начисто забыл о черном дыме и угольной пыли, падающей ему на шляпу и плечи. После третьего Себастьян, как настоящий художник-эстет, оценил всю красоту пожара. А после четвертого черпачка он с трудом встал и поблагодарил сидевших у костра жандармов. Те блаженно улыбались, щуря покрасневшие глаза.
Себастьян потащил по мостовой свой мешок, словно вел собаку на поводке. Шагал он широко, качаясь из стороны в сторону, но при этом все же сохранял равновесие. Интендантские коляски заполнили всю улицу. Полный мужчина утирал лоб носовым платком и ругался со своим соседом, восседавшим среди скрипок, мешков муки и ящиков с вином. Это был господин Бейль, уполномоченный по снабжению продовольствием. Себастьян его немного знал: однажды они целый вечер беседовали о Руссо, высказывая порой противоречивые взгляды и оценки. Себастьян не очень уверенно стоял на ногах и мутными глазами смотрел на Бейля:
— А, кого я вижу! — обрадовался господин Бейль. — Вот кто знает толк в чтении! Да вас сам Бог мне послал, господин секретарь. А я уж думал, что доведется ехать с этими шимпанзе в костюмах, — он подал руку Себастьяну. — Вы только посмотрите, что я прихватил в библиотеке в этом красивом белом доме, you see? Томик Честерфилда и «Faceties» Вольтера. Я вам его уступлю, у меня есть отдельный том из полного собрания сочинений. Я так считаю: пусть эти книги будут лучше у меня, а не в огне. У вас есть транспорт?
— Нет…
— И у меня теперь нет. Слуги полностью загрузили мою коляску багажом, и мне пришлось посадить туда зануду Дебонэра. Вы знаете, кто это?
— Нет…
— Аудитор из Государственного Совета, а потому такой зануда.
— Вы знаете, я что-то не склонен к разговору…
— Понимаю, понимаю. Ведь мы с вами в толпе мужланов. А этот пожар!.. Это же такое прекрасное зрелище, но чтобы им по-настоящему насладиться, его нужно созерцать одному. Жаль, что такой спектакль довелось смотреть с этой неотесанной публикой, которая с полнейшим безразличием будет смотреть и на Колизей, и на Неаполитанский залив. И вот еще…
— Да, да, господин Бейль…
— Если бы вы знали, какая у меня ужасная зубная боль!
Он схватился за щеку, а Себастьян, оглушенный пуншем, не сказав ни слова, пошел дальше. Чиновники норовили захватить места в переполненных каретах, спорили, ругались, угрожали друг другу. Коллеги по работе не стеснялись в выражениях и крыли правду-матку.
От неопределенности и страха у людей не выдерживали нервы, а отъезд затягивался. Тем временем пожар продолжал пожирать Москву. Кавалеристы ехали рядом с повозками. Время от времени всадники отлучались на разведку и на расчистку дороги. Себастьян сидел на своем мешке, подперев голову руками. Глаза его невольно закрывались, но пунш никак не подействовал на его память. В голову пришли слова дорогого его сердцу Сенеки: «Все следует воспринимать легко и переносить с хорошим настроением; гуманнее смеяться от жизни, чем плакать от нее». Вот какой я гуманист, подумал Себастьян и икнул. Икота перешла в смех, а смех — в громкий неудержимый хохот. Пассажиры повозок с любопытством смотрели на смеющегося юношу. «Сошел с ума бедняга», — вздохнул кучер. «Есть от чего», — вторил ему голос пассажира…
Себастьян резко подскочил, словно от укола. Его рукав уже начал дымиться. Он торопливо погасил тлеющую ткань. Сколько же он проспал? Все давным-давно уехали. Никому до него не было дела. Один-одинешенек на пустынном бульваре. Страшно болела голова, не повернуть шею. Послышались удары молотка. Нет, это топот копыт и грохот колес по мостовой. В дыму показались всадники. Странно смотрелись в отсветах пожара их головные уборы. На первом — огромная меховая шапка, у остальных — татарские чалмы, казацкие папахи, желтые медные каски. Всадники приближались, и Себастьян уже мог различить их форму. Это русские, вон какие на них сапоги с задранными носами… Какой-то специальный отряд?.. У первого длинный нос, светлые галльские усы, зеленый гвардейский мундир. Следом скачет аббат в задранной по пояс сутане, за ним — кавалеристы в длинных разноцветных кафтанах с кривыми турецкими саблями на поясе. Позади отряда катится повозка. Невысокие длинногривые лошади нагружены трофеями. Разношерстная команда остановилась перед Себастьяном. Он встал, полагая, что сейчас его расстреляют. «Вот и дошутился! Вот тебе и пунш, вот тебе и потеря сил…» Два всадника стали перешептываться, а их командир заговорил по-французски:
— Здесь нельзя оставаться, господин Рок, — поджаритесь, как отбивная.
— Вы знаете мое имя?
— Ну как же, Руан, прядильня…
— Вы из Нормандии?
— Эрбини, вам это ни о чем не говорит? Эрбини, это возле Кантло, перед самым Круасе.
— Помню, я помню замок, да-да, липы, пологий луг тянется прямо к Сене…
— Это моя фамилия, а после смерти отца и мой дом. Наши отцы были знакомы.
— А, так вы — д’Эрбини!
— Полен! Уложи мешок господина Рока вместе с моей сумкой. А ты, Бонэ, уступи ему лошадку. Пойдешь пешком. Будешь знать, как строить из себя священника.
— Я сам пойду пешком, — возразил Себастьян.
— Нет. Пойдет Бонэ. Я хочу наказать этого бездельника. Надоел со своей сутаной…
— Но есть же лошадь Мартинона, — пытался огрызаться драгун.
— Ты думаешь, ей легко тащить наши вещи и провиант? И вообще, это приказ, черт возьми!
Не торопясь, объезжая пожары, они двинулись по свободным улицам и вскоре оказались за городом. К шуму огня и треску рушившихся крыш добавился вой собак, которых, по здешнему обычаю, хозяева сажали на цепь у своих домов. Теперь брошенные псы горели в огне. Себастьян видел, как под колоннадой большого роскошного дома обезумевшие от жара животные отчаянно рвались с раскалившихся железных цепей… Увы, металл не поддавался, а огонь наступал. Бедные псы метались из стороны в сторону, подпрыгивали, тщетно пытаясь спастись. Но вот снопы искр и угольев от падающих горящих балок накрыли собак. Шерсть на них мгновенно воспламенилась, раздался последний жалобный визг, и псы сгорели заживо.
Теперь всадники ехали по берегу Москва-реки. На пути встречались полусожженные мосты с разрушенными дубовыми опорами, которые с шипением дымились в воде. На другой берег перебрались по каменному мосту, уцелевшему после страшного пожара в этом предместье Москвы. По реке плыли черные обуглившиеся бревна. Пламя пожаров освещало дорогу. А на равнине загорались совсем другие, мирные костры. Там стоял на биваках корпус маршала Даву.
От горящей Москвы д’Эрбини со своими драгунами направился в Петровский, где сейчас находился Наполеон. На узкой дороге стояла карета, объехать которую никак не получалось. Чертыхаясь, капитан спешился, намереваясь растормошить задремавшего пьяного форейтора. Он обошел кругом кареты и за ней увидел повозку, лежащую на боку. Пассажиры обоих экипажей с криками «О-о-па! О-о-па!» пытались поставить повозку на колеса.
— Боже, как вы кстати! — радостно закричал краснолицый вспотевший пассажир в расстегнутом жилете и с закатанными рукавами рубашки. Он вытер лоб нижней кружевной юбкой.
— Раненые есть? — спросил капитан.
— Да нет никаких раненых. Пару шишек набили и муку потеряли, — ответил краснолицый и показал на порванные мешки в канаве.
— Я знаю, что эта чертова дорога опасна, но если бы кучер столько не выпил… И на темноту грешно жаловаться. Света вон сколько, хоть иголки собирай! — щеки его задрожали, когда он посмотрел в сторону Москвы.
Неожиданно послышалась нестройные визгливые звуки, от которых хотелось заткнуть уши.
— Это Бонэр. Возомнил себе, что умеет играть на скрипке, — сокрушенно покачал головой краснолицый.
