Приближалась ночь. На биваках под крепостными стенами и в долине загорались костры. После выпитого стакана шамбертена, разбавленного ледяной водой, Наполеона стал душить сухой кашель, от которого он не мог усидеть в своем кресле. Доктор Юван, как всегда, был рядом. Как только приступ кашля прошел, доктор посоветовал немедленно идти отдыхать, а после переезда в Кремль регулярно принимать горячие ванны. Здоровье императора ухудшалось. Накануне Бородинской битвы адъютант Лористон прикладывал ему на живот мягчительные компрессы. После взятия Можайска из-за полной потери голоса Бонапарт писал свои распоряжения на бумажках, но прочитать его каракули было не так-то просто. Он стал полнеть, из-за отека ног не мог много двигаться. Все чаще и чаще он засовывал руку под жилет, чтобы пригасить болезненные спазмы между желудком и мочевым пузырем. Он с трудом мочился, каплю за каплей выжимая из себя мутную, темную жидкость. От физических недугов Наполеон становился агрессивным, как туберкулезники Робеспьер, Марат, Руссо, Сен-Жюст, как горбуны Эзоп, Ричард III, Скарон.

— Ну что же, Констан, — сказал он своему слуге, — пойдем, надо слушаться этого чертового шарлатана.

Охарактеризованный таким образом, доктор Юван помог Наполеону встать, и вслед за Констаном они направились в дом, по старенькой лестнице без перил поднялись наверх. Там император обнаружил свою привычную мебель: два табурета, письменный стол с множеством свечей, кровать с шелковой зеленой ширмой. Констан помог ему снять сюртук. Принесли кресло, в которое Бонапарт тут же упал, бросив на пол шляпу. У него было круглое лицо отладкой, как слоновая кость, кожей и тонкими выразительными чертами, словно на скульптурах Микеланджело; редкие волосы были коротко подстрижены, небольшая прядь завивалась на лбу в виде запятой.

Усталым движением руки император отпустил прислугу. Он любил не людей, а власть. Любил артистически, самозабвенно, так, как музыкант любит свою скрипку. Отсюда — полное одиночество и подозрительность. Кто мог бы его понять? Быть может, царь. Александр ведь тоже окружил себя льстецами, негодяями, продажными тварями, которые так и потчуют его опасными советами. Всей этой своре помогают англичане и эмигранты: «Европа Наполеона трещит по швам», — орут они… И ведь они правы. Только что потерпел поражение под Саламанкой Мармон. Мой давний соперник из Швеции Бернадот из зависти ведет переговоры с русскими. На кого рассчитывать? На союзников? Хороши, союзнички! Пруссия ненавидит Наполеона. За недисциплинированность пришлось расстрелять половину испанского полка. Тридцать тысяч австрийских солдат вместо того, чтобы наводить порядок в провинциях, самовольно уклонились от боевых действий. Кстати, Россия и Австрия ведут тайные переговоры. Тоже мне союзники! Это же вчерашние враги, которые только и ждут момента, чтобы предать. Маршалы и те ворчали, что, расширяя свою территорию, Франция растворится в бунтующей, неуправляемой Европе. Теперь император верил только в судьбу. Там уже все написано. Он считал себя неуязвимым, но образ Карла XII неотступно преследовал его.

Каждый вечер он читал Вольтера, который во всех подробностях описывал катастрофический путь этого молодого шведского короля. Сто лет назад он потерял и армию, и трон по дороге на Москву. У него тоже были неудачные сражения. Его пушки и повозки тонули в таких же болотах. Его драгуны из передовых подразделений тоже подвергались внезапным атакам московского арьергарда. И его считали непобедимым, а закончил он тем, что его на носилках увезли в Константинополь. Повторится ли все это? Немыслимо. Эти совпадения, однако, серьезно тревожили Наполеона. Вот и теперь, когда он увидел, как капитан его армии сбросил в Москву-реку мужика с вилами, ему вспомнилась забавная история, приведенная Вольтером в конце первой части «Истории России»: старик, одетый во все белое, с двумя карабинами в руках угрожал Карлу XII. Шведы его тут же пристрелили. Где-то в болотах Мазовии крестьяне подняли восстание. Их всех поймали и заставили вешать друг друга. Однако затем король оставил это зрелище и стал преследовать войска Петра Великого. Войска отступали, заманивали шведов, оставляя после себя выжженную землю… Император заерзал в кресле и раздраженно крикнул:

— Констан!

Слуга, дежуривший у приоткрытой двери, тут же вскочил и, поправляя одежду, спросил:

— Сир?

— Констан, мальчик мой, что это за гнусный запах?

— Я сейчас разогрею уксус, сир.

— Невыносимо! Шинель!

Констан набросил ему на плечи слегка потертую шинель небесно-голубого цвета с золотистым воротником. Наполеон носил ее еще в Италии, а теперь надевал, когда шел на биваки. Тяжелым шагом, ступенька за ступенькой, он спустился вниз, внося беспокойство среди секретарей, офицеров и слуг, которые устроились на ночлег прямо на лестнице, предполагая, что ночь будет короткой и неспокойной. Во дворе Бонапарт увидел Бертье в окружении генералов. При появлении императора оживленная беседа прервалась.

— Пожар, сир, — сказал начальник главного штаба, показывая на зарево над городом.

— Где горит?

— На реке загорелись баржи и деревянные пристани. Кто-то поджег водочный склад, — пояснил адъютант, который только что прибыл из города.

— Наши солдаты не смогут зажечь русскую печь, — печально промолвил Бертье.

— Смотрите у меня! Чтоб эти coglioni[2] ничего не жгли в столице моего брата Александра!

Старый маршал Лефевр стоял на кремлевской стене и, привалившись плечом к зубцу из красного кирпича, смотрел на синие языки пламени, полыхавшего над водочными складами. Он был в ярости: «Ну что они там возятся, этот дрянной пожарный! Разве это есть сложно — брать вода из река и лить на этот хибара!» Маршал тяжело вздохнул и продолжил, обращаясь к офицерам: «Боже, на каких толко пожар я не бывать!» Лефевр начинал заговариваться, в сотый раз повторяя свои былые подвиги. Вот и сейчас он с увлечением взялся рассказывать историю, которую все его окружение давно уже знало до мельчайших подробностей. В этот момент он заметил Себастьяна Рока и, шмыгнув своим носом-картошкой, спросил:

— Как? Ви фсе ещо сдэсь?

— Чтобы получить ваше разрешение, господин маршал…

— Ви с тем же вопрос: актеры, комедианты? Разве ви не видитэ, что я есть занят и наблюдать эти твари в униформа, которые неспособен погасит эти огни?

— Так точно, господин маршал, но…

— Малчик мой! Ты дольжен переписыват записки господина барон Фен и красиво излагат фраза его величество. Каждый имеет свой слюжба. Я могу поселит толко тог, кто обслуживат императора, и никакой гражданский лицо. Поняль?

— Так точно, господин маршал, но…

— Какой упрямец, бумагомарател, — проворчал маршал, скрестив на груди руки.

— Господин маршал, в таком случае, может быть, вы позволите мне взять повозку и отвезти их домой?

— Поступайтэ, как считаетэ нужным, господин сэкретар, но я не хочу видет в наших рядах ваша труппа комедиант! А может, вы желаетэ, чтобы моя пехота немношко полюбил ваши красотки?

— Благодарю вас, господин маршал.

Себастьян ушел. Маршал пожал плечами и вздохнул:

— Всэ они похожие, эти городские. Ни к чему не есть приспособлен. А те, который нэ могут потушить слабый огонь! Откуда они есть родом? Во всяком случай нэ из моей деревня. Там каждый крестьянин погасит свой гумно одним стакан вода!

Лефевр родился в семье мельника в Руффахе, откуда унаследовал свой акцент; женился на прачке, что стало предметом насмешек у придворной публики с чистой дворянской кровью. Тем не менее, в получении виртуального герцогства он опередил даже Наполеона. При каждом удобном случае и всегда с большой гордостью Лефевр любил подчеркнуть свое скромное происхождение… Но сегодня его офицеры не верили, что самый идеальный крестьянин из его деревни даже с ведром воды смог бы что-либо сделать на этом страшном пожаре в Москве.