— Какая бригада?

— Сент-Сюльпис, четвертый эскадрон.

— Сколько человек в строю?

— Около сотни.

— А точнее?

— Не знаю. Восемьдесят восемь или восемьдесят семь, а может и меньше.

— Сколько верховых лошадей?

— Девяносто.

— Получается, что есть лишние.

— Это вы так считаете. Проверили хотя бы.

— У нас нет времени.

Второй вагенмейстер, не выходя из коляски, открыл одну из своих книг и стал водить пальцем по строчкам. Затем он сделал карандашом какую-то запись. В это время к ним подошел услышавший скрип колес д’Эрбини. Он хотел выяснить причину визита.

— Инвентаризация, господин капитан, — сказал первый вагенмейстер. — Мы заберем у вас лошадей, которые не используются.

— Но они будут использованы!

— В артиллерии их не хватает.

— Но эти лошади не способны тащить орудия!

— Однако им придется тащить их, господин капитан, — ответил первый вагенмейстер.

— У вас есть фургоны? — спросил второй.

— Нет.

— Коляски, кабриолеты, брички?

— Тоже нет. Есть только двуколки для багажа.

— Двуколки! Их надо зарегистрировать, — сказал первый.

— И пронумеровать, — добавил второй.

— На кой черт?

— Всякое транспортное средство без номера будет конфисковано. Таков приказ императора.

— Для чего нужно присваивать номера старым повозкам?

— Для того, чтобы передать вам раненых.

— Я не полевой госпиталь!

— Всякое транспортное средство без раненых на борту будет сожжено.

— Объясните, в конце концов, в чем дело, иначе я вам подрежу уши!

— Мы уходим, господин капитан, — ответил первый вагенмейстер.

— Завтра мы покидаем Москву, — уточнил второй, закрывая свой гроссбух.

19 октября ярко светило солнце. Войска с радостным настроением покидали Москву. Первыми на старую Калужскую дорогу вышли нестройные колонны поредевших полков маршала Даву. На солдатах были потрепанные мундиры, поверх которых они нацепили шкуры сибирских песцов и шелковые платки. «Мы идем в сторону богатых южных областей», — повторяли нижние чины и верили в то, что говорили. Массовый исход готовился на протяжении многих часов. Пятнадцать тысяч повозок, имевшихся в городе, были реквизированы и распределены между новыми хозяевами в соответствии с их положением и рангом. Экипажи генералов; кареты, набитые багажом; коляски и фургоны служащих дворцового ведомства; русские возы, загруженные провизией; телеги с добычей; открытые линейки, на которых устраивались сразу по несколько человек; низкорослые лошади, веревками привязанные к колымагам; изнуренные клячи, тянувшие пушки или зарядные ящики: все это двигалось по дороге в беспорядке и шуме, криках и ругательствах на разных языках, под звон бубенчиков и щелканье кнутов.

К военным тысячами присоединялись штатские: женщины и плачущие дети; богатые иностранки; торговцы из Европы, лишившиеся дома и дела; искательницы приключений, следовавшие за армией и торговавшие своим телом. На выезде из Москвы жандармы проверяли вывозимых раненых, которых военные врачи разделили на несколько категорий; вывозили лишь тех, кто был способен поправиться через неделю. Тяжело раненых и заразных, считавшихся неизлечимыми, оставили в больнице Воспитательного дома, где их ждал конец от паразитов, дизентерии гангрены и русских.

Себастьян и барон Фен делили служебную карету с книготорговцем Сотэ, и, надо сказать, этот толстый тип со своей вечно шмыгавшей носом женой с шиньоном на голове и долговязой дочерью, а также черным беспокойным песиком занимали слишком много места. Кроме того, в карету загрузили одноногого вольтижера с костылями и ранцем, а также раненого лейтенанта. Их уложили на мешках с горохом. Багажный отсек до самого верха заполняли стянутые ремнями чемоданы и дорожные сумки поэтому вознице пришлось разместить третьего раненого — горячечного гусара в плаще с воротником из волчьего меха — рядом с собой на козлах. Прижатый к освещенному солнцем окошку, книготорговец вытирал вспотевший лоб и с мрачным видом говорил:

— По меньшей мере, холодно нам не будет.

— Мы будем в Смоленске до наступления зимы, — ответил барон Фен.

— Надеюсь…

— Его Величество все предусмотрел.

— Надеюсь!

— Двадцать дней в пути в южном направлении — и все.

— Если не ударят морозы…

— Могу вас заверить, что по статистическим данным, проверенным за последние двадцать лет, термометр в ноябре не опускается ниже шести градусов.

— Надеюсь.

— Послушайте, хватит во всем сомневаться!

— Я сомневаюсь, что хочу этого, господин барон. Однако чего мы ждем, чтобы отправиться в путь?

— Императора.

— Армия в пути с пяти утра, толпа гражданских тоже. Только мы одни и торчим здесь! — Достав часы из жилетного кармана, он взглянул на них. — Скоро полдень!

— Не забывайте, что вам повезло.

— Кто этому поверит, я разорен…

— Зато живы.

— Спасибо.

— Послушайте, господин Сотэ, вы со своей семьей в кортеже императорского двора, который на протяжении всего пути будут охранять баденские гренадеры. Позади, сразу за фургоном с картами и документами моего кабинета, следуют фургоны с провизией, хлебом, вином, бельем столовой посудой. Другие отправляются в путь почти налегке, поэтому вам действительно повезло. Разве что вы не желали бы остаться в Москве.

— Ради Бога, нет. Я тоже француз, а русские нынче не пылают к нам большой любви. Ну и наворотили!

— Прекратите, пожалуйста, ваши стенания, иначе я прикажу выбросить вас из кареты.

Они поссорились, не успев двинуться в путь. Себастьян, нахмурившись, сидел в своем углу. Торговец в чем-то был прав: не будь этого похода Москва по-прежнему оставалась бы приветливой столицей, куда приезжали бы люди со всего мира. У него, во всяком случае, багажа было мало- помимо сабли, купленной у Пуассонара, он вез книги, немного одежды и горсть алмазов, которые прихватил из ящика туалетного столика в Кремле. В эту минуту мимо них проехала карета императора, в которой он сидел с Мюратом, одетым в красный мундир польского улана. Наконец-то, они отправлялись в путь.

Сидя на сильной казацкой лошади, подкованной на зиму, с высоты последнего холма д’Эрбини с горечью смотрел на Москву с ее многочисленными соборами, изуродованными крестами, башнями, почерневшими крышами. На Калужской дороге, на выезде из Москвы, горел Семеновский монастырь: приходилось жертвовать складированным там провиантом, чтобы он не достался противнику. Интенданты считали, что французская армия достаточно обеспечена, и надеялись пополнить запасы продовольствия в южных областях. Невиданная толпа растекалась по равнине: беспорядочная и многочисленная орда, дикая в своем разнообразии, отягощенная награбленным, медленно выставляла себя напоказ, вытекая из города и заполняя дорогу на многие километры вперед.

Среди потоков этого шумного людского вала капитан заметил коричневые мундиры португальских конников: они конвоировали колонну русских пленных. В ней были мещане, крестьяне — быть может, шпионы — и немного солдат. Пленники должны были при случае стать разменной монетой либо заградительным щитом. Он также увидел стесненную в общем потоке императорскую колонну: зеленую карету императора, пятьдесят повозок его свиты, четко выстроившиеся отряды старой гвардии в парадной форме. К своим ранцам и ремням лядунок[5] гренадеры привязали бутылки с водкой и буханки испеченного в Кремле белого хлеба. Гвардейцы шагали с песней.

Чуть ближе, на склоне холма увязали в песке перегруженные повозки. Офицеры и женщины заменяли кучеров и при случае ругались так же виртуозно, как и те. Чтобы помочь своим клячам втащить на вершину холма пушки, в постромки впрягались артиллеристы. В который уже раз застряли в песке двуколки драгун. Приходилось топтаться на месте и терять время, поскольку каждая отдельная помеха задерживала всех остальных.