Девять месяцев, с августа 1874 года по май 1875-го, были сплошной неистовой зубрежкой, днем, а часто и ночью, потому что мы расстроили себе нервы, и плохо спалось. Зубрежка разнообразилась изучением всё новых и новых распоряжений начальства. Проходил слух, что греческий язык будет обязателен; мы обмирали и начинали бегать по канцеляриям, — слава Богу, спас Господь, еще не обязателен! Содержатель нашей гимназии подал прошение о том, чтобы нас допустили к экзаменам вместе с его учениками, и надеется на благоприятный ответ, — мы не спим ночей от радости. Содержатель получил отказ, мы мучимся бессонницей под влиянием мрачных опасений. В начале учебного года прошел слух, что на экзамене достаточно будет тройки вместо четырех с половиною, как это было до сих пор; справки в канцеляриях подтвердили это с несомненностью, даже сказали, что распоряжение в этом смысле последует на днях; но время идет, распоряжения всё нет, — и нами овладевает отчаяние, опускаются руки. Распоряжение опубликовано, — мы не верим своим глазам, изучаем каждую букву, сомневаемся в каждой запятой, наконец, убеждаемся, что это не галлюцинация, — и нет пределов нашему восторгу. Волнения и напряжение последних девяти месяцев, с прибавкой тревог двух последних лет, к концу учебного года превращают нас не то во вдохновенных, не то в сумасшедших. Способности временами изощряются до того, что за один присест выучиваешь всего Белоху, а на другой день не в силах припомнить таблицу умножения. Сегодня тебя наполняет странная веселость, тела у тебя как будто нет, а осталась только одна веселая душа, ты не ходишь, а плывешь по воздуху, на пятый этаж взбегаешь не запыхавшись; а назавтра голова тяжела и тупа, все мускулы щемит, время от времени тебя с головы до пяток пронизывает точно электрическим ударом, на ровном полу оступаешься, когда закроешь глаза, в них вспыхивают какие-то молнии, вылетающие как будто из самого мозга. Врачи должны знать, как называются эти явления… Наступает день подачи попечителю прошения, решительный день! Потом появляется в газетах публикация о распределении экзаменующихся посторонних по гимназиям, — я попадаю в сравнительно «легкую» гимназию. Наконец, начинаются четыре ужасных недели экзаменов.

Эти четыре недели прошли как в бреду, как в горячке. Жил я тогда в маленькой комнате в шестом этаже, во дворе… Этажом ниже, как раз против меня, проживал молодой человек, к которому по вечерам приходила его невеста. Случайно я знал, кто такие эта парочка. Влюбленные иногда забывали опускать на окошке штору, и я бывал свидетелем нежнейшей и чистейшей любовной идиллии. Была весна, петербургские светлые ночи, бессонные, мечтательные, влюбленные. Пахло весной даже на нашем глухом дворе. Молодой человек был студент и кончал курс. Его невеста была студентка. Всё вокруг меня было тем счастьем, о котором я мечтал и от которого меня отделяла невидимая, но непреодолимая преграда экзаменов. Если я их выдержу, весна, мечтательные ночи, университет, студенчество — мои. Не выдержу, — у меня нет права законно пользоваться всем этим. Как сюда приплетались женская любовь, любовные свидания, не знаю, но и они зависели от успешности экзаменов. И вот, эта невидимая преграда довела меня до бреда. Часы совершенно исступленного зубрения сменялись часами мучительно сладкого созерцания чужого счастья, этажом ниже, и, казалось мне, тоже чужой красоты весенних ночей. В эти часы я бывал в кого-то безумно влюблен, строил гордые и счастливые планы или впадал в отчаяние. Возможная удача на экзаменах и еще более возможная неудача, с их последствиями, рисовались с отчетливостью галлюцинаций.

У меня есть приятель, талантливый художник, которого картины на фантастические сюжеты пользуются успехом. Одно время он был глубоко несчастен, заброшенный за границу, без друзей, без знакомых, без денег. Единственное живое существо, которое любило его и к которому он был привязан, была маленькая гибралтарская обезьянка. Обезьянка заболела чахоткой и умерла на руках своего хозяина. Одичавший в своем одиночестве художник плакал, точно хоронил лучшего друга. Ночь. Мертвая обезьянка лежит на столе, а художник при лампе кончает заказ, который должен быть готов к утру; иначе нечего будет есть. Картина почти окончена, но остаются две человеческие ступни, которые никак не удаются. Натурщика нанять не на что, да и поздно, ночь. — «Мне стало страшно, — рассказывает художник, — и вместе с тем злость меня взяла, особенная злость, которая заключалась в злобном желании непременно поставить на своем, — написать ступни. Нет натурщика, — «назло» напишу без натурщика. Стану смотреть в темный угол, — и назло увижу там ступни, и назло спишу с них ступни на картине!.. И увидел, и написал, и, как оказалось на другой день, хорошо написал! Но, — прибавил художник, встревоженно расширяя глаза, — но часто таких вещей делать не следует», — Почти с такою же реальностью, как художнику ступни в темном углу мастерской, рисовались мне картины, то счастья после удачных экзаменов, о котором я намечтался до одурения, до несчастий, которые я навоображал себе до болезни. А «делать таких вещей не следует». Не следовало их делать со мною, с моими сверстниками, с целым поколением.

Страшные четыре недели прошли. Экзамен сдан успешно. Я хочу радоваться — и не могу. Вместо радости меня мучит мнительность. Мне всё кажется, что меня задавят на улице, или я утону, переезжая на ялике Неву, и даром пропадет мое свидетельство зрелости. Доходит до того, что я пересылаю его домой по почте, на случай крушения поезда, на котором я поеду, и моей гибели… Я — дома. Темная звездная ночь, которая прежде действовала на меня после светлых петербургских ночей успокоительно и отрадно. Весна, благоухания, тишина, родные люди, я — студент. Я хочу быть счастливым, — и не могу. И я вдвойне несчастлив: потому что я не могу быть счастливым, и потому что меня пугает, огорчает и обижает это состояние.

Прибавить к рассказанному, кажется, нечего. Университетское время не изгладило дурных следов нашего воспитания, а еще усилило их. Да иначе и быть не могло. Одни стены университета не могли изменить нас, две с половиною тысячи молодых людей, прошедших описанную мною школу, а воспитания в университете не было. Нравственной связи между студентами и профессорами не существовало, не было даже внешней, инспекторской, дисциплины, — и мы делали что хотели, а так как ни к чему путному мы приучены не были, то мы ничего не делали, кутили, мечтали, буянили на сходках и учились только для отметок на экзаменах. Тяжкое время конца 70-х и начала 80-х годов делало университетскую атмосферу совсем нездоровой.

Смешно сказать, наибольшее и наилучшее влияние на меня и на моего друга Г–ва в последние два года нашего гимназического воспитания и в первое время университета оказал больной человек, больной не только физически, но отчасти и душевно. Это был некто Г–ий, неудавшийся ученый, когда-то богатый человек, а в то время раздавший и пропутешествовавший свое состояние бедняк, не то чтобы озлобленный, но огорченный идеалист и мечтатель, в качестве, хохла большой юморист и лентяй. Впрочем, лень, как оказалось впоследствии, была расположением к параличу, от которого Г–ий потом и умер. Это был человек очень образованный, очень самолюбивый, очень обидчивый, бесконечно добрый и еще более раздражительный. Жил он частными уроками, на которые ходил с проклятиями и стонами, а всё остальное время лежал на кровати в своей каморке на шестом этаже. Эта каморка всегда была полна гостей, добрую половину которых составляли тогдашние революционеры и революционерки, большого и малого калибра. Время обыкновенно проходило в «собеседованиях» с революционерами, — как бывают собеседования с старообрядцами. Препирался с ними главным образом Г–ий, причем громил их всячески. Г–ий был очень образованным человеком и его переспорить противники не могли.

Тогда они угрожали при первом же бунте повесить Г–ого. Г–ий в ответь пискливым от негодования голоском начинал молить небеса, чтобы они поразили этих нечестивцев, этих новых варваров, этих современных гуннов молнией и громом и тем спасли бы цивилизацию. Воцарялось молчание. Революционеры, всё больше бледные, худые люди, в ярости ходят взад и вперед по комнате и курят крученые папиросы. Г–ий, лежа на кровати, толстый красный, теребит бороду, а его маленькие зеленоватые глазки мечут искры. Проходит несколько минут. Г–ий успокаивается, начинает пристально рассматривать своих неистовых гостей, глаза из злых делаются смеющимися и, наконец, он восклицает: