Смотрю на боксеров и вдруг вижу среди них Андрейку. Вот так новость! Нам с Воронком не сказал ни слова, а сам запи­сался в секцию. Андрейка тоже замечает меня.

— Интересно, — говорю я, — давно ты этим занимаешься?

— Две недели, — говорит Андрейка, — а что?

— Мог бы и нас с Воронком позвать.

— Не маленькие, сами могли записаться. Для всех висело объявление.

Но вдруг я вспоминаю, что нам с Воронком некогда зани­маться боксом: нас ждут вещи посерьезнее, и снисходительно говорю Андрейке:

— Прыгай, прыгай, дружок. В жизни все пригодится. Ты теперь можешь прямо на работе тренироваться. Станешь чем­пионом по скакалочке. Среди девчонок, конечно.

— Язва ты, Лешка...

Он уходит в центр зала — поближе к тренеру. Да, тренер у них знаменитый. Несколько лет подряд был чемпионом Совет­ского Союза. Сейчас он всего-навсего армейский старшина. Наверное, учит боксу наших разведчиков.

Какое у него лицо — словно из куска гранита высечено. Резкое, угловатое, без мягких линий. На левой брови — шрам, на подбородке — шрам. Видать, всласть подрался за свою жизнь. Даже нос в сторону свернут.

Андрейка прыгает рядом с тренером и что-то говорит ему, мотая головой в мою сторону. Просит, видимо, чтобы меня вы­турили. Чтобы не действовал я ему на нервы своим присут­ствием.

Тренер и в самом деле идет ко мне. Подумаешь — посмот­реть даже нельзя. Я поднимаюсь с независимым видом и мед­ленно направляюсь к выходу.

— Сазонов, — окликает меня чемпион, — погоди минуточку.

Ясно, хочет дать взбучку.

Я останавливаюсь и гляжу на него настороженно, готовый в любую секунду кинуться наутек.

— Калугин сказал мне, что ты всю жизнь мечтаешь боксом заниматься. Это правда?

— Правда.

Чего я в самом деле теряю? Запись-то уже прекращена.

Чемпион смотрит на мои руки. Да, пожалуй, они у меня немного длинноваты. Это плохо.

— Длинные, — говорит чемпион, взяв меня за руки.

«Какие есть», — хочется ответить мне.

— Это хорошо, — говорит чемпион, — можешь со временем нокаутистом стать.

Смеется он надо мной? Да нет, не похоже. Он щупает мою жидковатую мускулатуру. Но тренера это не смущает.

— Кисель тоже густеет со временем, — многозначительно замечает он.

— У вас же переполнено, — напоминаю я.  Он усмехается, показывая золотые зубы.

— Через месяц одна треть останется. А ты, видно, малый упрямый. Не струсишь. А?

Кто же все-таки собирается бежать на фронт? Зачем я с ним разговариваю? Зачем ввожу человека в заблуждение?

— Становись в строй к новичкам, — деловито говорит чем­пион, — сейчас шведской стенкой будете заниматься.

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Оказал мне этот Андрей­ка медвежью услугу.

— Вас понял, — говорю тренеру и направляюсь в строй. Ничего, на фронте бокс тоже пригодится. Не обязательно быть чемпионом. Знать, куда ударить наверняка, — тоже не­мало. А пока мы как следует подготовимся к побегу — глядишь, и научусь кое-чему.

Сколько ловушек на Тишинском рынке для неискушенного человека! Тут и три карты, и веревочка с двумя петлями на конце, и даже своего рода рулетка. Были бы деньги! А они у нас были.

Откуда? А мы с Воронком только что продали по паре но­веньких блестящих галош. Нам их выдали вчера в училище, но какой же уважающий себя ремесленник побежит на фронт в сверкающих галошах? Гораздо разумнее реализовать их и на вырученные деньги приобрести консервы и свиного сала.

Воронок продал свои галоши прямо у входа. Я только го­ловой покачал: конечно, он не взял за них настоящую цену. Вот я-то не продешевлю. Кто не знает, что галоши нынче ценятся чуть ли не на вес золота.

Я таскался со своими галошами по всему рынку. Лакиро­ванный кончик одного из них заманчиво выглядывал из-за борта моей шинели. Меня рвали на части перекупщики. Они хотели выманить галоши за здорово живешь и перепродать их втридорога. Не на такого напали! Прицепилась было к моим галошам краснощекая молочница, но я заломил такую несу­светную цену, что она только ахнула.

— И чего ахаете? Вы же за свое молоко три шкуры дере­те — и ничего. Покупают.

— А корма как достаются, ты знаешь? Ну и помалкивай, Малолетний спекулянт. Из молодых, да ранний, видать.

— Не мешайте торговать, — огрызнулся я.

Молочница ушла, гремя бидонами. Меня подозвали из кар­тофельного ряда. Дедок, похожий на старый гриб, долго мял галошу в руках и сетовал:

— Не тот галош пошел, не тот. Крепости в ём нету... А ну, покажь другой.

— Наденьте очки, дедушка, — галоши-то довоенные. Вот видите —  «первый сорт».

— Соплив ты, чтоб меня учить. Вытри-ка лучше под но­сом. ..

Он потискал другую галошину, повздыхал еще минуты три и, засунув покупку в мешок, осведомился:

— Сколько дать-то тебе?

Я назвал цену. Дедок сразу сед на мешок с картошкой. — Шуткуешь, малый? До войны за эти деньги я корову себе купил.

— Так то до войны! За кило картошки вы сейчас выру­чаете столько, сколько раньше и за целый мешок не могли ваять.

Но дальше было бесполезно разговаривать с ним. Я испор­тил всю сделку, назвав случайно цену его довоенной коровы. Я готов был поторговаться с ним еще, но дед только руками замахал. Он кинул мне галоши, проворчав напоследок:

— Корову Буренушку купил я за эту цену. Так разве сравнишь ее с какими-то галошами! Она молоко дает, а они? Тьфу, нечистая сила, сгинь с глаз моих, покуда милиционера не позвал.

«Нечистая сила» поплелась в другой конец рынка. Там ко мне подошел солидный дяденька в кожаном пальто. Сапоги у него были хромовые, дорогие, но... без галош. Сердце мое екнуло. Вот он, настоящий покупатель. Дяденька первым делом осведомился о размере. Сразу видно, что не перекупщик. Тех размер не интересует. Им бы вырвать добычу за бесценок. Раз­мер дяденьке подошел. Он не стал щупать галоши, а только поинтересовался:

— Одинаковые? А то купишь один меньше, другой больше.

Сразу видно, что непрактичный дяденька. Ценой совсем не интересуется. Наверное, какой-нибудь научный работник.

— Одинаковые, — успокоил я его и приложил галошины подошвами одну к другой. — Только цены-то знаете сейчас ка­кие? Вы уж не пугайтесь.

— Знаю, знаю... Но ведь и без галош не проходишь. Не так ли? Сразу ревматизм схватишь.

— Конечно, — сказал я, — а после ревматизма — порок сердца, и отдавай господу богу концы.

— А ты начитанный малец, — одобрительно сказал дядень­ка. — На сколько же ты меня разоришь?

Мне не очень хотелось разорять его. Но ведь Сашка-то про­дешевил со своей парой. Я храбро назвал свою цену.

Дяденька почесал кончик носа. Самообладания у него нельзя было отнять. Несомненно, что передо мной стоял чело­век со стальной силой воли. Это меня даже испугало. Не опера­тивник ли он, чего доброго? Сейчас схватит меня за шиворот и потащит в милицию. Прости-прощай тогда ремесленное. Спеку­лянтов по головке не гладят. Сажают их, сажают, а они снова, как поганки из-под земли, появляются. Если бы не фронт, мы с Воронком, может быть, и не стали продавать галоши. Может, мы сами щеголяли бы в них. А теперь вот арестует меня этот оперативник ни за что ни про что. И как я не догадался, что он из милиции? А еще психологом себя считаю. Вон какие у него пронзительные глаза. С такими глазами только в мили­ции и работать. Никакой он не научный сотрудник. Научные сотрудники в кожаных пальто не ходят.

— А если дешевле? — сказал дяденька.

У меня гора с плеч свалилась. Нет, все-таки он имеет отно­шение к науке. Оперативник не станет торговаться. Ни к чему это ему. От радости, что передо мной не переодетый милици­онер, я сбросил сразу треть первой цены. Ну их, эти галоши, к аллаху! Наживешь еще с ними беды. Сашка-то вот гораздо благоразумнее меня поступил: избавился от них сразу, и точка.