Андрейка сердито глянул на меня:

— Не понимаешь? Сдадим их в милицию. Пусть перечислят куда надо, пусть построят на эти деньги самолет. Понятно?

— По-нят-но... — протянул я.

Мы выходили из квартиры на цыпочках, как настоящие воры. Но, на наше счастье, Лука где-то задержался. И в кори­доре нам не встретился никто из соседей...

Чемодан был тяжелый. Приходилось тащить его вдвоем. Один прохожий добродушно предложил:

— Давайте помогу вам, хлопцы.

Мы шарахнулись от него, как пугливые лани от кровожад­ного тигра.

У входа в отделение стоял старый-престарый милиционер. Он громко сморкался в огромный клетчатый платок. Мы терпе­ливо дождались, пока он высморкается, и Сашка Воронок спросил:

— Как нам найти вашего начальника?

Милиционер зачем-то посмотрел в платок, аккуратно свер­нул его квадратиком и, отогнув полу шинели, положил в кар­ман, словно какое-то сокровище. Наверное, от старости он был такой медлительный. Наверное, его никогда не посылали на важные операции, оставляя в отделении символизировать мощь и выправку милиции военных лет.

— Так уж вам сразу и подавай начальника, — неторопливо начал милиционер, рассчитывая скоротать время за беседой с забавными парнишками. — А может, я его заменю?

— Не замените. — грубо сказал Сашка. — нам тут некогда турусы на колесах разводить. Дело у нас важное.

— Аль опять из училища микрометры уперли? Или, может, на этот раз цельный станок уволокли? — сказал милиционер и, довольный своей шуткой, рассмеялся дробным старческим смешком, однако повернул голову к дежурному по отделению и сообщил: — Пришли вот грачи из ремесленного, а зачем — не говорят. Подавай им самого начальника, да и только.

— Пройдите, ребята, — сказал дежурный.

Мы подтащили чемодан к дощатой перегородке и устави­лись на дежурного подозрительно. Можно ли ему рассказать обо всем, не захочет ли он присвоить содержимое этого поисти­не золотого чемодана?

— Зачем вам нужен начальник? — строго спросил дежур­ный.

Андрейка решился. Мы втащили чемодан на деревянный барьер. Андрейка поднял крышку и сказал:

— Вот...

— Мать честная! — сказал дежурный и набрал по телефо­ну какой-то номер.

— Товарищ начальник? Спуститесь, пожалуйста, вниз. Тут ребята большой чемодан с деньгами принесли. Полный чемодан сотенных...

Он положил трубку и недоверчиво потыкал пальцем в де­нежные пачки.

— Смотри-ка — настоящие...

Старичок оставил свой пост у двери и тоже заглянул в че­модан.

— Батюшки светы! — воскликнул он. — И впрямь у них дело наиважнейшее...

При виде начальника он с неожиданной резвостью отскочил к двери и вытянулся.

Начальник посмотрел на нас одобрительно.

— Ай да молодцы! И где же вы такой клад откопали?

Андрейка стал рассказывать.  Воронок помогал, вставляя реплики о Луке Демьяныче, о том, как доходна в нынешнее время специальность простой хлеборезки.

— Ограбил, значит, родную тетку? — улыбнулся начальник. Глаза у него были голубые, как васильки.

Он мне понравился. Он отдал дежурному какое-то распоря­жение, и тот выходил куда-то минут на десять.

Потом долго считали деньги, составляли протокол. Просили всех нас расписаться. Опять принялись пересчитывать деньги. Будто боялись, что они вдруг растают прямо на глазах.

А потом двое в штатском ввели в отделение Луку Демьяныча. Один ус у него почему-то оказался короче другого.

— Сопротивлялся, — коротко доложил старший из штат­ских и выложил на барьер пистолет и финский нож. — Его игрушки.

Увидев нас, Лука все понял. Он попытался пнуть Андрейку ногой, но старичок милиционер проворно оттолкнул Луку, да так, что тот не удержался и растянулся на полу.

— Иш ты, гад ползучий! — сказал старичок и полез в кар­ман за носовым платком.

Пожалуй, его все же берут на важные операции.

— Гора с горой не сходится, Лука Демьяныч? — весело ска­зал начальник. — Ну, ну, не скрипи зубами — нечем будет тюремную баланду жевать. Уведите его.

Двое в штатском взяли связанного по рукам Луку под локти и, легонько подпихивая, провели в узкий коридорчик. Звякнул железный засов, хлопнула дверь.

— Большое спасибо, товарищи! — сказал нам начальник. — Большущее спасибо!

— Так как же насчет самолета? — осведомился Воронок. — Мы ведь хотим, чтобы деньги эти пошли на постройку само­лета.

— О вашем желании доложу куда следует. Думаю, что бу­дет по-вашему...

Андрейка повернулся было к двери, но приостановился.

— Скажите, а моя тетка? Что ей будет?

Начальник хрустнул пальцами, подошел к нему и сказал негромко:

— Сам понимаешь, Андрюша... Главный виновник — Лука. Сбил он ее с панталыку. Но мы во всем разберемся. А ты лю­бишь ее, тетку?

— Одна она у меня была, тетка-то... Больше никого из родных нету...

Он сказал «была», и я понял, что Андрейка и сейчас не жалеет о сделанном и никогда в жизни не пожалеет. Такой вот он человек, наш Андрейка.

Во многих довоенных фильмах мы видели только парадную сторону войны. Развевались знамена, гремели барабаны, с кри­ком «ура» бойцы бросались на штурм и побеждали. Трусли­вые враги с перекошенными от страха лицами сверкали пят­ками, вздымали вверх руки и осознавали с ужасом, что их про­сто шапками закидали.

Редко можно было увидеть на экране убитых или хотя бы раненых с нашей стороны. Убитыми могли быть только враги. А мы не умираем, не сдаемся — боже упаси! — в плен, а толь­ко маршируем с победными песнями по освобожденным селам и городам. Маршируем и поем:

Когда фашисты подошли почти к Москве, мы уже не пели эту песню...

А первых раненых мы увидели в госпитале, куда привел нас Черныш. Тяжелораненых прямо иа койках прикатывали в зал, где должен был состояться концерт. Оказывается, даже и они изъявили желание послушать нас. Это казалось невероят­ным. Человек испытывает невыносимую боль, не знает, дожи­вет ли до завтрашнего утра, и все-таки просит: отвезите туда, где все.

Вот катят мимо меня и Сашки сплошной кокон из бинтов. Ни рук, ни ног не видно у раненого. Голова забинтована. Да это и не голова, а снежный ком. Приглядевшись, замечаю в снежном коме щелочки. Там, где рот и глаза. Когда в глаза раненому попадает свет электрической лампочки, они побле­скивают. И вдруг вижу, что снежный ком подмигивает мне. Подмигивает, как человек! Сестра наклоняется к нему. Ухо ее — у щелочки, где должен быть рот.

— Васильков желает вам успешно выступить, — сообщает нам сестра, — он, говорит, что и сам любил играть на баяне. Ни пуха ни пера, говорит...

У сестры красивые, словно нарисованные, брови, точеный профиль. Но уголки ее губ опущены, а в глазах — страдание. Не за себя. За Василькова. Она смотрит, как санитарки подво­зят его ближе к сцене, и говорит нам:

— Танкист... Очень терпеливо перевязки переносит. Ни разу не застонет, пока сознание не потеряет...

Идут двое раненых. У одного левая рука перевязана, у дру­гого — правая.

— Пламенный привет, сестрица! Сегодня с нами сядете?

— Вы и сами артистам хлопать можете. По руке на брата. А я у Василькова сяду.

— Эх, почему я не обгорел, как Васильков?

— Типун на язык! — сердится сестра и говорит нам с Во­ронком: — Эти двое — истребители танков. Пять штук под­били...

Проходят красноармейцы, у которых ампутированы руки, санитарки провозят безногих... Бинты, бинты, бинты…  Но са­мое удивительное, что почти нет мрачных лиц. Улыбаются в предвкушении предстоящего концерта, перешучиваются, под­трунивая над слабостями друг друга и даже над своими ране­ниями.