— Эх, Иван Иваныч, муж за меня теперь отдохнет... И встает, и идет к станку, и включает мотор.

А Иван Иваныч бредет в свою конторку, вспоминая с болью, что и на очередной его рапорт с просьбой послать на передовую начальство ответило отказом...

— Я не рвусь на Доску почета,— отвечает нам Андрейка,— это вы рветесь. Все время вертитесь около нее, словно выиски­ваете для себя местечко.

Что с ним говорить? Мы уходим к своим «бормашинам» и принимаемся за новые сверла. Интересно, закаляют их или дают какие попало?

Первым перевыполнил норму Воронок. Спервоначала он сам не поверил этому и начал пересчитывать свои девятки, как золотые монеты. Потом подошел ко мне и стеснительно со­общил:

— Сто десять процентов, брат мой... Вот такие пироги. Зря, выходит, мы сверла-то ругали.

Я видел, как в перерыв он храбро подошел к Зонному стан­ку и завел с ней какой-то разговор. Она что-то говорила ему, кивая на станок. Воронок полез зачем-то копаться в шестерен­ках, хотя каждому из нас было ясно, что он в них ни бельмеса не смыслит. Нарезать резьбу резцом никто из нас не умел, кроме Андрейки. А там, у Зои, нужно было переставить ше­стерни. Воронок так измазался машинным маслом, словно его кто-то специально под папуаса разрисовал. Он притащил к Зо­иному станку Андрейку, и тот в два счета сделал все, что нужно.

Зоя улыбнулась Андрейке и пожала ему руку. Воронок тоже протянул свою. Она и ему пожала. Только без улыбки. И смот­рела в этот миг не на Сашкину деловитую физиономию, а вслед Андрейке. Так что талончик на дополнительное питание не очень-то и обрадовал Воронка.

Вермишель, свалившуюся с неба, он по-братски разделил со мной поровну, но ел ее как-то без аппетита. Нужно было под­нять ему настроение. Я сказал:

— Просто не верится, что ты первым перевыполнил норму. Я — старый ремесленник, а ты новичок. И надо же так отли­читься... Ты, Воронок, прямо виртуозно работаешь.

Он засиял и сразу забыл о Зое Голубевой. Он сказал мне поучительно:

— Не надо сверло рывком толкать. Веди его плавно-плав­но... Теперь я, кажется, даже обыкновенной проволокой смогу сверлить.

В основном цехе наши девчата все поголовно увлеклись ху­дожественной вышивкой. В свободные минутки делали кисеты, носовые платочки, какие-то накидочки. Все это предназнача­лось для отправки красноармейцам на фронт. Я, правда, не представлял себе, как можно на передовой использовать накидочку. Вроде той, что вышивает в эту минуту Рая Любимова. Красивая накидочка, ничего не скажешь, но для портянки она, пожалуй, маловата, а для платка — велика.

Я сказал об этом девчатам, и они обрушились на меня двенадцатибалльным штормом. А когда я был окончательно сокру­шен их визгом, Рая гневно сказала:

— Много ты понимаешь во фронтовой жизни! Накидочку можно на столик положить, она уют придает.

— Или повесить ее на стенку, — мечтательно добавила Танька Воробьева.

Ей-богу, они не догадывались, что в окопах не бывает сто­ликов! Стенки, разумеется, есть, но не для накидок же.

— И вообще, — процедила Рая, — вы, мальчишки, не годи­тесь ни на что. Мы хоть кисеты вышиваем, а вы? Так что уж помолчи.

Ее слова натолкнули нас на мысль, что кое-какие подарки бойцам можем послать и мы, мастерим же для себя и мундшту­ки, и расчески, и зажигалки. Все это добро и красноармейцам пригодится. «Подарочную команду» возглавил Андрейка Калу­гин. Дело у нас закипело.

Мы бы изготовили подарков еще больше, но Борода как-то с укором сказал Андрейке:

— Право же девятка для фронта гораздо важнее, чем ваши кривозубые алюминиевые расчески. Они же выдирают волосы с корнем.

— Не все выдирают, — оправдывался Андрейка, — я лично хорошенько зачищаю зубцы.

— Делу — время, потехе — час, — промолвил мастер, как бы ставя точку.

После этого наш «подарочный» пыл несколько поумерился. Правда, девчонки так и вышивали свои кисеты, накидки и салфеточки. Многие красноармейцы, наверное, вставали в тупик, получив вместе с кисетом... салфеточку или накидку.

А наши мундштуки доставили, видимо, радость не одному заядлому курильщику. Красивые они были, с набором цветных пластинок. Так и переливались желтым, рубиновым и голубым огнем. Такой мундштучок даже и без табачка подержать во рту приятно.

Что касается расчесок, то тут Борода прав. Идеальными их было довольно трудно назвать. Но орнамент и лозунги на расческах заслуживали внимания. На алюминиевых расчес­ках развернуться фантазии было не очень-то легко — не хватало места. И все-таки мы помещали там стремительных «ястребков», пылающие «хейнкели» и «фокке-вульфы». Танки вставали на дыбы, сокрушая фашистскую артиллерию..! А у Бороды волосы вставали дыбом, когда он знакомился с на­шими рисунками.

Вот лозунги он одобрял: «Сокрушим гадов огнем советских снарядов!», «Не возьмет гад Москву и Ленинград!»

По совету мастера девчата некоторые из этих лозунгов вы­шили на кисетах. Так выходили в свет мои первые стихи. Ти­раж у них был невелик, но каждый красноармеец старался сохранить их. Кому же хочется потерять такой славный кисет? А вот расчески, наверное, теряли... Хотя практическая их цен­ность и была невелика, но грех этот в какой-то степени возме­щался художественными достоинствами расчесок.

В кабинет замполита можно пройти лишь через комнату комитета комсомола. Перегородка между комнатами тоненькая. Если в одной из них говорят громко — в другой все слышно. Я здороваюсь с Ниной и вхожу в кабинет замполита.

Черныш смотрит на меня вопросительно.

— Я по личному вопросу.

— Посиди, Леша, почитай вот газеты. Тут меня уже дожи­даются, а потом с тобой поговорим.

Я пристраиваюсь у краешка длинного стола и раскрываю последний «Огонек». До войны он выходил на блестящей гладкой бумаге. Да и страниц в нем было побольше. А сейчас держу в руках истрепанные шероховатые странички. Бумага — чуть получше оберточной. Но читать журнал интересно: почти весь он заполнен сообщениями с фронта, военными рассказами и стихами. И писались они не в уютных кабинетах, а прямо на передовой — в блиндажах, а то и в окопах. Симонов, Твардов­ский, Сурков... Воюют они плечом к плечу с красноармейцами, ходят рядом с ними в бой. Воюет где-то и мой любимый Гайдар. Для многих он — просто хороший писатель, а для меня — по-осо­бенному близкий человек. Перед войной я занимался в литера­турной студии Дома пионеров. В гости к нам приезжали многие писатели. Но ни один из них не запомнился мне так, как Гайдар.

Он появился в просторном читальном зале, словно только что сошел с боевого коня. На нем была военная гимнастерка с широким командирским ремнем, на груди — орден. Он зорко оглядел нас, будто мы были его бойцы, а он — наш командир.

— Здравствуйте, друзья-товарищи! — весело сказал Гайдар.

Мы нестройно прогалдели что-то в ответ. Мне показалось, что Гайдар укоризненно качнул головой. Конечно, если бы не писклявые голоса девчонок, наше приветствие прозвучало бы гораздо мужественнее. Девчонки тоже окружили Аркадия Пет­ровича и застрекотали, как сороки. Можно было подумать, что он пишет свои книги только для них. Мы-то, мальчишки, в глу­бине души знали, что к нам, и только к нам, обращается Гай­дар в своих повестях и рассказах. Нас он готовит быть смелыми и честными в грядущих боях. Разве можно представить дев­чонку верхом на коне и с острой саблей в руках?

Гайдар сел за стол и получилось так, что я оказался ря­дом с ним. Я даже касался локтем его большой и сильной руки. Лицо у Гайдара было очень доброе. Только вот в глазах его то и дело мелькали хитринки. Словно он знает про нас что-то та­кое, о чем до поры до времени не хочет говорить.

— Я прочитаю кое-что из своей новой повести, — сказал нам Гайдар, — называться она будет — «Судьба барабанщика».

Я слушал повесть, и мне казалось, что она написана про та­ких, как я. Ведь и я остался совсем один, как маленький герой повести Гайдара. Мне казалось, что Гайдар каким-то образом узнал про мою жизнь всё-всёшеньки...