Наша процессия, гуськом возвращавшаяся из спортзала, привлекла всеобщее внимание. Сашка нес на вытянутых руках баранью ногу. Юрка помахивал беззаботно холстинкой. А сзади выступал я с видом грозного прокурора.

—Вот это да! — Гошка Сенькин остановил станок и зача­рованно воззрился на мясо. У него даже слюнки потекли. — Вот это сила! — сказал он.

Ребята сгрудились вокруг нас, расспрашивая наперебой о нашей находке.

Борода серьезно выслушал нас и крякнул.

— Судить кладовщика! — зашумели ребята.

— Милицию позвать! Набить ему рожу!

— Спокойствие, — сказал мастер, пряча мясо в шкафчик для инструмента — Утро вечера мудренее. Утром я пойду к ди­ректору и доложу обо всем. И тебя, Воронков, попрошу со мной.

Напрасно в последующие дни мы ожидали суда. Кладовщик ушел с работы, избежав скамьи подсудимых.

А баранья нога попала в общий котел.

Эх, когда же настанет день и мы возьмем в руки настоящее оружие?! Воронок уверяет, что скоро.

Пока что наше оружие — станки. Так говорят Черныш и Нина Грозовая. Но очень уж разное это оружие. У Андрейки новенький Дип, за которым и младенец сможет работать. Этот Дип расшифровывается так: «Догнать и перегнать». Речь идет о соревновании с капиталистическими странами. Так думали конструкторы, давая имя своему замечательному станку. Вот Андрейка и догоняет и перегоняет. Я на Дипе работал. Еще в училище. Тогда меня и наградили значком отличника Трудо­вых резервов. Нормально работал. А в подсобном цехе завода с тяжелой руки Бороды мне все время доставались какие-то неважнецкие станки. Иностранных марок прошлого века. Толь­ко в нашем подсобном цехе и можно было встретить такие. Я уже стеснялся носить свой значок. Напрасно Борода думал, что я покажу высший класс на этих драндулетах. Он явно пе­реоценил мои способности. Частенько я, размышляя об этом, с завистью поглядывал на Андрейкин Дип.

У каждого станка, словно у человека, свой, особенный ха­рактер. Уж я-то это знаю.

С последним станком у меня была самая настоящая война. Он оказался злобным, ворчливым старикашкой. Только вместо седины на его станинах то и дело выступала желтая ржавчина. Мы невзлюбили друг друга с первого же дня. Старикашка пле­вался стружкой мне в лицо, выбрасывал на патрона мои дета­ли, «гробил» один за другим мои резцы. Мотор его гудел над­садно и раздраженно. Стоило взять стружку покрупнее, патрон переставал вращаться и молча грозил мне потускневшими кулачками.

В сердцах я ударял по резцедержателю гаечным ключом, футболил чугунные станины и, обессиленный, садился на де­ревянный ящик, искоса наблюдая за станком.

Борода часто твердил нам, что к сердцу любого человека можно подобрать ключик, любого человека можно сделать хо­рошим. А вот попробуй подбери ключик к этому станку, попро­буй заставь этого старикана работать. Ведь это же самый на­стоящий саботажник.

— Отдыхаешь, Сазонов? — спрашивал Борода, будто не ви­дел поединка, только что разыгравшегося на его глазах.

— Я больше не могу, — трагическим шепотом говорил я Бороде, — это сущий дьявол, а не станок! Он меня скоро в мо­гилу загонит.

— Или ты его угробишь во цвете лет, — добавлял Борода.

— Во цвете лет?! Это он-то во цвете лет?

— А как же. Мой ровесник, — произносил Борода и погла­живал ладонью патрон станка, словно кошку.

Мастер включал мотор, и старикан станок принимался уми­ротворенно мурлыкать, будто и впрямь понимал, что теперь имеет дело со своим ровесником, а не с каким-то забиякой Лешкой Сазоновым.

Я с удивлением наблюдал, как преображался станок: мотор гудел ровно и сильно, стружка вилась затейливой лентой, н об­работанная поверхность детали поблескивала серебром.

— Старый конь борозды не испортит, — выключив мотор, говорил Борода, — мы с ним еще потрудимся.

Я подходил к станку и подхалимски поглаживал ладонью патрон. На всякий случай.

А мастер одобрительно говорил:

— Так-то вот лучше. Запомни, Леша: станок любит ласку — уход, чистку и смазку. Ты для него постараешься, он — для тебя. И станете вы друзьями — водой не разольешь.

Я принимался соскабливать пятна ржавчины со станины. Я поил старикана машинным маслом, вытирал его тряпками-концами.

— Доволен? — спрашивал я. — Посмотри, какой ты стал блестящий и красивый. Никто не скажет, что тебе перевалило на шестой десяток. А теперь, будь другом, за добро отплати добром. Договорились, старче?

Я включал мотор, но для меня он мурлыкать не хотел. Буд­то подозревал, что любовь моя вызвана корыстным чувством. И старикан с давно рассчитанным прицелом стрелял стружкой мне в глаз, беззвучно похохатывал, щерясь мелькающими кулачками.

Вот она, черная неблагодарность! Нет, нам, видимо, так и не стать друзьями. Но кто же все-таки из нас выйдет побе­дителем в этой ежедневной войне? Он или я? Я ведь все-таки человек. А человек покорил и моря, и горы, и воздух. Не­ужели же мне придется отступить перед грудой бездушного металла?

Раз! Я бью по кулачкам патрона болванкой, как по зубам заклятого врага. Два! Я зажимаю болванку в патроне, чуть не свернув ему скулы. Три! Я подвожу резец к детали.

Старикан бросается в ответную атаку. Раз! Он обжигает мою руку вращающимся патроном. Так я, пожалуй, и инвали­дом могу стать. Два! Он строчит по мне осколками стружки, как пулемет трассирующими пулями. Три! Пластинка на резце отлетает.

— Твоя взяла, — говорю я покорно, — сдаюсь.

Он прислушивается к интонациям моего голоса. Он пытает­ся догадаться, какую каверзу я хочу подстроить теперь. Но он не догадается. Он ведь думать не умеет. А я решил обезглавить его. Вернее, сменить его голову на другую. Для этого патрон станка надо снять со шпинделя. А потом привинтить новый патрон. С новым патроном дело у меня пойдет на лад. Итак, старикан, держись!

Я действую умело и осторожно. Я обнимаю патрон обеими руками. Сейчас он сойдет со шпинделя и окажется у меня в ру­ках. Сейчас, сейчас...

И тут патрон вытворяет нечто неожиданное. Он соскакивает со шпинделя совсем внезапно и пудовым молотом ударяет по моему указательному пальцу.

Я трясу рукой, подпрыгиваю, как спортсмен на разминке, а из пальца уже каплет кровь. Ноготь делается багрово-красным.

— Живо в медпункт! — командует подбежавший Борода и сам выключает станок.

Мастер ведет меня под руку, как тяжелораненого. Девчонки за станками хихикают.

И почему это людям бывает смешно в самые неподходящие моменты?

— Доконал он меня, — жалуюсь я Бороде.

— Вижу, — говорит Борода, — придется тебя за другой по­ставить. Когда палец вылечишь.

Медсестра кивает мне, как старому знакомому.

— Ничего страшного, — говорит она, осмотрев палец, — кос­точка не задета. Ноготь этот, конечно, сойдет. Но это не беда. Со временем вырастет другой. А от работы придется освобо­дить тебя. Недельки на две.

Борода деликатно покашливает. Каждая пара рабочих рук сейчас на счету.

— Неужели на две? — грустно осведомляется он.

— Не меньше, — говорит медсестра. Пощипав бороду, мастер уходит.

— Ну, как ваш певец? — бинтуя мой палец, спрашивает медсестра. — Понравился профессору?

— Еще как! Иван Михалыч взял его к себе в ученики. Мишка ходит к нему заниматься домой. А когда вернется кон­серватория, будет учиться там. Так сказал профессор.

— Счастливый человек ваш Мишка.

— И все благодаря вам. Если бы не те яички, может, Миш­ка и петь не смог бы.

— Моя заслуга маленькая, — говорит медсестра, — не всем и яички помогают. Талант надо иметь. Вот в чем дело.

Палец мой болит, словно его непрестанно сжимают плоско­губцами.

— Вот тебе направление в поликлинику. Пусть врач тоже посмотрит. А вот освобождение от работы. Не повезло тебе, Сазонов. Только на спецзаказ перешли — и такое несчастье.

— А вы считаете, что с таким пальцем нельзя работать?