Скверами завладели зенитчики и девчата из противовоздуш­ной обороны, в грубошерстных шинелях и кирзовых сапогах. Редко видишь смеющихся людей. Особенно заметно это на эскалаторах метро: никто не улыбается, лица суровые и уста­лые. А в руках почти у каждого — авоськи со скудными про­дуктами, полученными на продовольственные карточки. Они не у всех одинаковы, эти карточки. Есть рабочие, служащие, иждивенческие. Есть карточки научных работников. Есть та­лончики УДП — усиленное дополнительное питание. У нас, ре­месленников, карточки были другие. Мы получали каждый месяц бумажный листок. На нем числа и слова — завтрак, обед, ужин. Талончики на завтрак и ужин ценятся в две щепотки табака, обеденный — в четыре. Иногда старые талончики не­которые ловкачи пытались выдать за сегодняшние. Тетя Сима живо разоблачала их.

На московских площадях и улицах преобладают теперь тем­ные тона. Постарела Москва, словно мать, получившая похоронную. И люди изменились: стали сдержаннее, строже, молча­ливее. Всем приходится много работать. И почти все работают на оборону. Даже в маленьких мастерских собирают корпуса гранат, точат мины.

Озорным народом остались, пожалуй, только мы, ремеслен­ники. Возраст у нас такой — от четырнадцати до шестнадцати. Взрослые, кажется, называют его переломным. Вот и совпал этот переломный возраст с войной. Или она нас переломит, или мы ее. Поживем — увидим.

Выхожу из метро на площадь Свердлова и сразу вижу не­подалеку большую толпу. Что такое? Задавили кого-нибудь? А может быть, шпиона задержали? Случается теперь в Москве и такое.

Работая локтями, пробираюсь вперед.

— Карманники так и шныряют, — косясь на меня, говорит толстая накрашенная тётка, прижимая к боку черный риди­кюль.

— Это же рабочий класс, — заступается за меня сухощавый дядька, по виду рабочий. Козырек кепки у него лоснится от машинного масла.

— Проходи, сынок, — говорит рабочий, — посмотри, что за птички теперь над Москвой летают.

На площади распластался немецкий бомбардировщик «Юнкерс-88». Пробоин в нем — считать не сосчитать.

— На днях подбили, — объясняет мне рабочий, — привезли вот сюда, чтоб люди смотрели и знали: не поздоровится незва­ным гостям.

— Всех их ни в коем разе не посшибаешь. У Гитлера их — тьма тьмущая, — авторитетно заявляет накрашенная.

— Шла бы ты, барыня-сударыня, своей дорогой. А то ведь и документики недолго проверить, — насупясь, произносит ра­бочий.

На тетку оглядываются и другие. Она поджимает губы и начинает выбираться из толпы.

— Клопиная порода, — цедит ей вслед рабочий, — спеку­лянтка, не иначе.

Около самолета я вижу двух летчиков. Они рассматривают пробоины, щупают их зачем-то и оживленно переговариваются. В одном из них. я узнаю Павлика и стараюсь пробраться к нему поближе. Павлик показывает товарищу на пальцах какие-то фигуры. Руки его изображают два самолета.

Я дотрагиваюсь до рукава его шинели:

— Здравствуйте, товарищ лейтенант. А когда к нам при­дете? Вы же обещали...

Летчик смотрит на меня недоумевающе, он весь еще во власти своего рассказа. Наконец лицо его проясняется и он спрашивает:

— Так ты, хлопчик, из Нининого училища? А мы как раз собираемся к ней в гости. Познакомься с моим другом.

— Виктор, — говорит другой летчик.

— Алексей Сазонов, — говорю я.

Мы идем в училище. Когда Виктор снимает шинель в на­шей раздевалке, я вижу на его гимнастерке Золотую Звезду и орден Ленина. Вот это здорово! К нам в гости пришел Герой Советского Союза.

— За таран получил, — объясняет Павлик, заметив мой восхищенный взгляд.

Так это тот самый Виктор, о котором писали недавно все газеты! Ночной таран под Москвой... И как я не узнал его сразу? Ведь его портреты печатались в газетах. Чуточку сму­щенное лицо, веселые глаза, упрямый подбородок. Конечно же, это он!

Нина бежит нам навстречу, раскинув руки, словно крылья, и целует Павлика. В глазах ее — слезы, а губы улыбаются, улы­баются неудержимо.

Взяв летчиков под руки, Нина ведет их в комнату комитета комсомола. Я иду позади. Все забыли обо мне. И кто я, соб­ственно, такой? Будто подслушав мои мысли, Павлик спохва­тывается:

— А где наш хлопчик? Он так о тебе рассказывал, что я чуть ревновать не начал.

Павлик приостанавливается и, положив руку на мое плечо, продолжает:

— Признайся, Нина, что они все в тебя влюблены? Сколько же у меня соперников? Сколько дуэлей мне предстоит!

— Сазонов у нас поэт, — с гордостью говорит Нина, — а не­давно он потушил две зайигалки! Получил за это благодар­ность и премию — пятьдесят рублей.

— На стакан семечек хватит?—смеясь, спрашивает Павлик.

— Не я один тушил, — уточняю я.

— Давай и мы его, Виктор, премируем! Плиткой шоколада. Из планшеток они достают по большой плитке «Золотого ярлыка». Павлик вручает Нине, Виктор —мне. Покраснев, я отказываюсь:

— Да что вы — не надо.

— Бери, бери! — сердится Виктор. — В нем калорий много.

А может, взять? Эти калории очень пригодятся нам с Во­ронком. Консервов он все еще не добыл, а сухарей у нас уже порядочно. Правда, пришлось провертеть в ремнях гимнастерок новые дырочки, но это не беда. Успеем поправиться.

— Почитай стихи, — просит Нина, — ведь у тебя и о лет­чиках есть.

Я читаю. Виктор качает головой:

— Ай да парень!

— Я и про вас написал, — застенчиво сообщаю я Виктору и протягиваю ему листок со стихами. Как повезло, что они ока­зались со мной!

— Чересчур расхвалил, — замечает Виктор, прочитав сти­хи, — а в общем, здорово. «И падает наземь стервятник, встает над Москвою рассвет!»

Он снова протягивает плитку шоколада, положенную мной на стол, и упрашивает:

— Прими хотя бы вместо гонорара. Имею же я право от­благодарить тебя за стихи?

И я сдаюсь. В конце концов, не каждого угощает Герои Со­ветского Союза. Это тоже надо понимать. Расскажу Сашке и Андрейке — не поверят. А покажу шоколад — сразу прикусят языки. Как-никак — вещественное доказательство.

— Так вы сегодня выступите перед ребятами? — как о само собой разумеющемся спрашивает Нина.

Летчики, словно по команде, смотрят на часы. Павлик вздыхает.

— Сегодня, Ниночка, нет. Забежали мы буквально на ми­нутку. Чтобы ты убедилась, что мы живы и здоровы. Того и вам желаем, как пишет мне батька.

— А он сбил фашиста, Нина, — тихо говорит Виктор, — сбил и помалкивает.

— Правда, Павлик? Ну до чего же ты у меня хороший! Хороший-расхороший!

И, ни чуточки не стесняясь нас с Виктором, она целует Пав­лика. Павлик теребит планшет и никак не решается сам поце­ловать Нину.

— Вот что, Алексей Сазонов, — говорит Виктор, — пойдем покурим в коридоре.

Мы выходим. Я закуриваю предложенную папиросу, хотя делать это в стенах училища нам строго-настрого запрещено. Но ведь это настоящий «Беломор»,, а не какие-нибудь «гвоз­дики» с грозным названием «Бокс».

Виктор смотрит в окно, негромко произносит:

— Счастливый Пашка человек.

— А вы еще счастливее, — показывая глазами на его грудь, говорю я.

— Вас понял, — улыбается Виктор, — но ты меня не совсем понимаешь.

«Вас понял» — любимые Сашкины слова. Открывается дверь, и выходят Павлик и Нина. Виктор про­тягивает мне руку:

— Будь здоров, Алексей Сазонов! И, наклонившись к моему уху, шепчет:

— Приезжай со своими друзьями к нам в гости. Прямо на аэродром. Наши машины в Москве каждый день бывают. По­просим шофера, чтобы завернул за вами.

— О чем это вы? — интересуется Нина.

— Мужской разговор, — коротко отвечает Виктор и взъеро­шивает мне волосы.

Распрощавшись с летчиками, иду по коридору. Дверь спор­тивного зала приоткрыта. Ах да, сегодня здесь занимаются боксеры. Захожу бочком в зал, присаживаюсь незаметно в угол­ке. Надо же — прыгают через скакалочку. Словно наши дев­чонки во время обеденного перерыва. Борода первое время только руками разводил. Теперь вроде привык. А нас за че­харду до сих пор ругает.