Мы сыграли «Тень» до войны 57 раз. Началась война, эвакуация, и мы встретились с Евгением Львовичем в Сталинабаде, куда его Николай Павлович зазвал, чтобы дописывать «Дракона». Первый акт «Дракона» был готов, второй в фрагментах. Акимов сразу же засадил Евгения Львовича писать пьесу. Но он не мог писать по заказу, он отнекивался, сопротивлялся. Я был свидетелем их споров, споров жарких. Жаль, что я не записал, это были весьма интересные беседы, они содержали в себе много мыслей и много остроты. Один убеждал, другой — сопротивлялся, и неизвестно, кто из них сильнее защищал свои позиции. Доходило до того, что Николай Павлович, сердясь, запирал его у него дома.

Вот такой эпизод. Он жил в районе Комсомольской улицы и Лахути. Я прохожу и слышу меня зовут: «Павлуша!» — Смотрю, Евгений Львович сидит у окошка, грустный. — «Зайди, — говорит, — ко мне, только сперва зайди в магазин, купи чего-нибудь». — Я прихожу, Евгений Львович говорит: «Через дверь не ходи, я заперт, давай через окно». — Я забрался через окно, за что потом мне очень попало от Николая Павловича. На другой день Евгений Львович принес третий акт, хотя в нашей беседе мы говорили обо всем, о чем угодно, только не о пьесе. Мы были удивлены. Вот как хорошо иногда побеседовать ни о чем. «Ты ушел, — сказал Шварц, — и у меня все пошло гладко». С ним было легко разговаривать, это был очень хороший друг. Ему можно было говорить всё, что думаешь, не выбирая слова.

Я ему высказал, что конец неубедителен, что что-то нужно сделать. Когда закончилось собрание, он подошел ко мне: «Ну, знаешь, от тебя не ожидал, столько времени у меня просидел и не мог толком сказать. Обязательно надо на людях».

Евгений Львович очень волновался, когда шли его произведения на сцене. От того, что ему трудно было писать, он долго в голове вынашивал текст, прежде чем его записать. У него всегда было много замыслов, он был очень интересным собеседником. Он рассказывал несколько раз за чаем «Сказку о потерянном времени». Этот рассказ был для меня, слушателя, лучшим из всего, что я слышал от него. Мы смеялись до упаду, столько там было смешного, прекрасно выраженного в характерах и в тексте. Мы потом просили еще раз рассказать эту сказку. И вдруг эта сказка была напечатана. Евгений Львович дал мне почитать, я с радостью начал читать и… не узнал сказку. «Что это такое? Не сердитесь на меня, но то, что вы рассказывали, было во много раз интереснее, острее, художественнее». Он говорит: «Э, брат, рассказывать — это безответственное дело, а когда начинаешь писать, когда встречаешься с редактором, начинаешь понимать, что за каждое слово, за каждую запятую я отвечаю. Мне тоже очень жаль, но зная о цели, ради чего написана эта сказка, я должен был отказаться от многих прелестных и дорогих мне вещей» (2).

… О Евгении Львовиче можно говорить много, масса впечатлений, масса встреч. Мы с ним часто говорили на Щучьем озере, в Репино, на набережных Невы, когда он рассказывал что-нибудь новое, интересное. У него была масса новых замыслов, но он очень переживал выход каждого своего произведения на сцене. И я думаю, что это повлияло на его здоровье и преждевременную смерть, ибо так, как он переживал, как он волновался и близко принимал к сердцу — этого не расскажешь. Всегда хотелось как-нибудь его от этого дела отвлечь, чтобы он не портил себе здоровье. Очень он близко к сердцу принимал и успех своих произведений, и их трудное прохождение, ибо он писал в период сложной идеологической борьбы, и это отражалось на его «сказочных» работах. Даже такая сказка, как первая пьеса для взрослых в театре Комедии, еще до моего прихода в театр, «Принцесса и свинопас», хотя она и была сделана по заказу театра, получилась прекрасная пьеса, но в те времена нам категорически не разрешили ее ставить. Мы в течение нескольких лет обращались в Репертком, но нам не удалось добиться ее постановки.

Ефим Добин

Добрый Волшебник

У близко знавших Евгения Львовича Шварца наверняка осталась в памяти особенная его улыбка при встрече. Она была заметна уже издали. Дрожала где-то на конце подбородка и, казалось, говорила:

— А сейчас вы услышите забавнейшую историю.

Или:

— А я припас вам чудную остроту. Эпиграмму. Каламбур. Шутку про нашего общего знакомого.

И вы сразу начинали улыбаться в предвкушении забавной истории. Или остроты, шутки, иронического намека.

Не следует только думать, что Женя Шварц (так звали его друзья) принадлежал к категории присяжных остряков, как правило, утомительных. Шварц не трудился подолгу над своими экспромтами. Они рождались у него свободно и легко. А главное — он испытывал жгучую потребность рассказывать людям, к которым питал симпатию, что-то веселое, комическое, остроумное. Ему очень нужно было привести своего собеседника в доброе состояние духа.

В его сказках часто фигурировал добрый волшебник. Это был он сам.

И как радовались мы каждой встрече с Евгением Львовичем! Как ободряла эманация веселости, постоянное излучение доброго душевного расположения! И как непроизвольно светлели лица собеседников при одном упоминании слов: «Женя», «Шварц», «Евгений Львович».

До конца дней своих он сохранил какую-то детскость. Старожилы комаровского Дома творчества помнят его уморительную «дуэль на животах» со сценаристом Константином («Котом») Исаевым. И Евгений Львович, и Исаев в равной мере обладали весьма солидной корпуленцией. «Дуэль» придумал Шварц. Соперники надували животы и раздувшимися полушариями старались оттолкнуть друг друга с занятой позиции.

Все проделывалось с величайшей серьезностью и спортивным азартом. А окружающие помирали со смеху.

На юбилейном чествовании старика Чапыгина (1) Шварц выкинул неожиданный номер. После торжественного, по всем правилам заседания (Чапыгина любили и почитали) Евгений Львович встал на стул и начал изображать «собачий юбилей». Он лаял на самые разные лады. Солидный, преисполненный собственного достоинства, на басах. И визгливый, с подобострастием. И заливающийся в упоении славословия. И ласково-заискивающий. И сурово-снисходительный. И трусливо-завистливый. Целая галерея «характеров».

В этой выходке проявился Шварц-сказочник, который вывел стольких героев-зверей. Он их наделял человеческими качествами, иногда даже своим собственным юмором. В пьесе «Красная Шапочка» лиса (ее бесподобно играла в ТЮЗе артистка Е. Уварова) удивляется странному вкусу осла. Чертополох, шиповник — это ведь несъедобно. «Я люблю острое», — отвечает осел (2).

Так же, как можно было безошибочно установить авторство Михаила Светлова в любой из его острот, распространявшихся со скоростью света, так же было и специфически «шварцевское» в его юморе.

— Почему кошка, выброшенная из комнаты, обязательно хочет вернуться и царапается в дверь?

Я, конечно, не знал.

— Она боится, что, воспользовавшись ее отсутствием, люди скушают всех мышей.

Не всегда юмор Шварца был таким безоблачным и безобидным. Далеко не всегда. Увидев у меня все книжки Перельмана — «Занимательная физика», «Занимательная геометрия», «Занимательная арифметика» и так далее, Евгений Львович как бы мимоходом заметил:

— А хорошо бы написать «Занимательный краткий курс истории партии».

В те годы все, что выходило из-под сталинского пера, официально обожествлялось. Намекнуть на сухость и скуку его произведения — было равносильно государственному преступлению.

Остроту эту я, разумеется, тут же «забыл». Так же, как и ядовитую «сказку об одном руководителе».

Сказка была длинной. Рассказывал ее Евгений Львович не торопясь, уснащая каждый раз новыми деталями.

«В некотором городе жило Руководящее Лицо. Все делалось благодаря ему. С его именем на устах строились заводы, шились костюмы в ателье, готовились спектакли, занимались школьники, выпекались булки. Даже заключались браки и рождались дети.