Маруся. Нет! У нас с Сережей никогда не было столкновений из-за денег. И не могло быть. Подумать смешно. Рассказывайте дальше!»

В этой сцене очень ясно проявились характерные для Е. Шварца черты — соединение реальности и сказки и неколебимая вера в нашу мораль, в нашего человека, воспитанию которого Евгений Шварц и посвятил свое творчество.

В творчестве Е. Шварца, как и, разумеется, в творчестве других наших сказочников, мы не найдем абстрактной символики, романтики ухода от мира, от жизни, от общества. Особенно это становится заметным, если мы сравним сказки наших писателей с зарубежными сказками, хотя бы и очень одаренных беллетристов.

В переведенных сказках Кристиана Пино (3) есть фантастический этюд «Затерявшийся самолет». Кончается он так: «А между тем самолет все поднимался, и уже встревоженные астрономы наблюдали за его полетом в телескоп. Никто никогда не видел, чтоб этот самолет вернулся, и никто не узнал, цел ли он или упал где-нибудь в далеком море. А если спустя месяц или полтора один выдающийся астроном и подметил двигающийся на огромной высоте аэролит, которому он дал очень длинное название, то этот научный факт не имеет, разумеется, ни малейшего отношения к сказке о затерянном самолете».

Что ж, сказка о «красивой смерти»…

Можно перебрать все сказки — большие и малые, веселые и грустные, но ни в одной из них мы не найдем романтики смерти, романтики ухода от бытия!

Он был сказочником из тех, кто умеет провести вас по всем волшебным лабиринтам и ткнуть носом в реальную жизнь. Он любил жизнь в сказке и сказку в жизни.

Был такой эпизод. Принимали в Союз писателей одного критика, которого мы для простоты назовем Н. (4). Евгений Львович, как член правления, пришел на заседание, узнал, о чем идет речь, и наклонился к ожидающему своей участи литератору:

— Вот я сейчас выступлю и скажу: «Никакой он не критик. Имейте в виду — он писал стихи и, наверное, пишет сейчас». И тогда вам будет плохо. Встану и разоблачу. И другие критики побьют вас камнями, а может быть, сожгут на костре!

Критик взмолился о пощаде. Евгений Львович сказал:

— Промолчу при одном условии — при каждой встрече со мной отдавать королевские почести — снимать шляпу и падать на колени.

Первые две или три встречи произошли в помещении как-то безболезненно. Евгений Львович застывал в царственной позе, а Н. рушился на пол.

Но вот однажды, в дождливый день, на углу Садовой и Невского они встретились — Шварц и бывший поэт. Было, как пишется в очерках, сыро, мокро, холодно. Сверкали лужи.

Н. подошел вплотную к Евгению Львовичу и плюхнулся в воду, обдав его брызгами.

Перепуганный Шварц кинулся в какой-то магазин. Через несколько минут он вышел.

Н. снова плюхнулся в лужу. Евгений Львович опять вернулся в магазин, где, очевидно, для того, чтобы как-то объяснить свое возвращение, купил какую-то ерунду. Снова вышел с каким-то пакетом.

Н., уже мокрый и грязный с головы до пят, снова упал на колени.

Рядом терпеливо мокли прохожие, ожидающие, что будет дальше. Шварц сказал, простирая руку с бумажным свертком:

— Именем данной мне королевской власти вы освобождаетесь впредь от оказания мне царских почестей. Идите и не пишите стихов!

После войны я чаще всего встречал Евгения Львовича в Комарове (Келломяки). Он постоянно жил там, писал, читал, прогуливался по пляжу, собирая «дары моря» — всяческие предметы, выброшенные волной. Однажды он подарил мне найденный им большой стеклянный шар, который еще долго катался у нас под кроватями и под столами, вызывая смятение в душе моего кота.

Ходил он гордо, выпятив живот, в полотняном картузе (он даже плавал в нем) и говорил, что является по совместительству губернатором Комарова и губернатором острова Борнео.

Сочинял шуточные стихи.

Одно из стихотворений, написанное им вместе с О. Берггольц и посвященное табунам гостей, устремлявшихся в это дачное место и отчаянно мешавших работать, начиналось строками:

Моя жена принимала известное лекарство АСД (антисептик-стимулятор Дорогова). Рассказывали, что лекарство это делается из каких-то мертвых тканей. Евгений Львович подходил к окнам комнаты, где мы жили, и восклицал:

— АСД — своею кровью начертал он на щите!

Или (загробным басом):

— Молдавские! Дайте мертвой ткани!

Или (на мотив частушек):

— Как у нашей Тани нету мертвой ткани!

О Леониде Пантелееве (Алексее Ивановиче — он звал его сокращенно АИ) говорил восторженно и часто цитировал А. Блока: «…золотого, как небо АИ» <…>

В оценках был беспощаден и воинственно остроумен. Когда узнал о моей скромной попытке полемизировать с Дм. Нагишкиным (5), обрушившимся на Е. Шварца с позиций «истинной народности», сказал мне, явно пародируя какого-то сытого полуклассика:

— Хороший критик — это тот, кто меня хвалит. Плохой — это тот, кто меня ругает.

О писателе, который сперва считался детским, а уж потом стал просто кумиром определенных кругов, как-то походя сказал:

— Красивая проза. Как карамель. Блестит. Яркая. Надкусишь — сладко; а потом еще долго во рту сахариновый привкус.

…Идут по улице в Комарове Евгений Львович и Г. Ягдфельд — драматург-сказочник. Ягдфельд жалуется (дело происходило где-то еще в конце сороковых годов), что сказки «не проходят», что «со сказками плохо» и т. д.

Евгений Львович размышляет вслух:

— Представьте себе, пожар. Дом горит. Переполох. И вдруг в окно всовывается торговка и спрашивает: «Малины не надо?»

О писателе, избравшем себе странный псевдоним Ганнибал, Е. Шварц сказал:

— Это не писатель, а глагол прошедшего времени: «Я Ганнибал, ты Ганнибал, он Ганнибал, мы Ганнибалы, вы Ганнибалы, они Ганнибалы» (6).

Евгений Львович умер вскоре после своего юбилея, который оказался его триумфом и полным признанием и который стал радостью для нас всех — литераторов и читателей. Кажется, лишь один человек был грустным на этом вечере — он сам.

Михаил Козаков

Из «Записок на песке»

…Начиная с сорок четвертого года, после возвращения в Ленинград из эвакуации и до моего поступления в пятьдесят втором году в школу-студию МХАТ, моя жизнь проходила на канале Грибоедова в писательской надстройке. Она называлась так потому, что старое петербургское здание на бывшем Екатерининском канале было надстроено двумя этажами, и там поселили писателей. На этом доме и сейчас висят две мемориальные доски, возвещающие, что здесь жили и работали прозаик Шишков и поэт Саянов. Виссарион Саянов, стихи которого, по-моему, теперь мало кто знает, не знаю их и я… <…> А вот мемориальных досок с именами Михаила Михайловича Зощенко, Бориса Викторовича Томашевского, Евгения Львовича Шварца, Бориса Михайловича Эйхенбаума там нет. Будут ли? (1).

Кроме названных, в надстройке жили Вениамин Александрович Каверин, Михаил Слонимский, Иван Сергеевич Соколов-Микитов, Ольга Форш, Елена Тагер…

В доме была коридорная система, и близкие друзья ходили друг к другу на огонек иногда даже без предварительного телефонного звонка. Харч у всех был скудный, но с этим не церемонились, прихватывали свой. Насколько я помню, больше всего общались Эйхи (так Эйхенбаумов называли друзья), мои родители и почти ежедневно приходившие со своей улицы Бородинки Мариенгоф с женой Анной Борисовной Никритиной, когда-то актрисой Московского Камерного театра, а в Ленинграде работавшей в БДТ. Борис Михайлович с семьей жил в соседней квартире, поэтому являлись друг к другу в пижамах, как тогда было принято. Лизка, внучка деда Эйха, и я постоянно крутились под ногами, а если я мешал взрослым разговаривать, дядя Толя Мариенгоф тоном, не терпящим возражений, говорил: «Мишка! Сыпь отсюда!» Это всегда обижало меня, но делать было нечего, и я «сыпал». А иной раз они забывались, и тогда моя мама говорила по-французски: «Диван лез анфан», что означало: «здесь дети». Этот «диван» я возненавидел на всю жизнь.