— Может быть, вас подвели танки? — спросил Толбухин.

— Да, поначалу я не очень был доволен их действиями у Степановки, — немного подумав, ответил Крейзер. — Вернее сказать, докладами их командиров. Но потом увидел, что танкисты ведут себя в бою отлично, и к ним я тоже никаких претензий не предъявляю.

Грохот разрывов заглушил последние слова командарма. Все вокруг загремело, задрожало. Немецкая эскадрилья сбросила два десятка бомб вблизи штабных землянок. Не успела она уйти, как опять торопливо застучали зенитки: появилась новая группа самолетов противника. Всем нам пришлось укрыться в щелях. Тут я почувствовал сильный удар в плечо. Осколок зенитного снаряда угодил в погон, и я с благодарностью вспомнил затею адъютанта, который недавно «для красоты» втиснул внутрь погона жестяную пластинку. Она-то и спасла от ранения, хотя с неделю руку нельзя было поднять.

Но вот все стихло вокруг. Налет закончился. Мы вылезли из щелей и перешли в блиндаж. Здесь царило прежнее напряжение, все молчали в ожидании конца затянувшегося разговора. В этой молчаливой тишине необычайно сурово прозвучали слова маршала Тимошенко:

— Генерал Крейзер от командования армией освобождается. — Он помолчал немного, затем сообщил: — Новым командармом назначается генерал-лейтенант Захаров Георгий Федорович.

От группы приехавших генералов отделился низкорослый, плотный человек с глубоко запавшими глазами. Командующий фронтом Ф. И. Толбухин сказал ему:

— Вступайте в командование армией. Ваши ближайшие задачи ясны: вторую гвардейскую вывести в резерв фронта, заново укомплектовать ее людьми и техникой, обучить солдат и офицеров воевать. Действуйте!

Гости распрощались и направились к машинам.

— Прошу задержаться, — сказал нам Захаров и вышел из блиндажа проводить уезжающих.

Крейзер тоже вышел. Мы остались, притихшие, удрученные свалившимся на нас позором, чувствуя себя без вины виноватыми. Якова Григорьевича Крейзера мы любили и уважали. Он сумел создать в штабе настоящую, рабочую, творческую обстановку. Никакие тяжелые события на фронте не выводили его, по крайней мере внешне, из душевного равновесия. И это всегда помогало ему принять обдуманное, правильное решение. Мы лишились умного, тактичного и смелого руководителя. «Каков-то будет теперешний?» — думал я.

Новый командарм вернулся в блиндаж быстрой и решительной походкой. Остановился у стола и, нервно комкая карту, окинул нас изучающим, недружелюбным взглядом. Мы доложили о состоянии частей, ответили на вопросы о себе. Наконец он сказал несколько слов о дисциплине и о «самом главном моем требовании» — неукоснительном исполнении приказов.

Выполняя приказ командующего фронтом, наша армия вышла в резерв. Легко сказать, отошла. Сложно и трудно войскам армии выйти из боя, когда противник с воздуха парализует всякий маневр, а его танковые соединения врываются в боевые порядки.

Вот со всеми этими трудностями и пришлось встретиться нашей армии в те нелегкие для нее дни. Выйти из тяжелого положения нам могли помочь танки. Однако механизированные корпуса успели потерять их почти все. Штаб фронта тоже не имел свободных соединений и ничем помочь не мог. Оставалась надежда на артиллерию.

Артиллеристы вели бои в передовых порядках пехоты, а иногда и впереди нее. В ночь на 1 августа нам удалось вывести из боя часть гаубичной артиллерии и переправить ее за реку Миус. С помощью этих батарей мы и обеспечили отход остальных войск.

Пехотинцы короткими контратаками выручали артиллеристов. Наиболее удачными были действия 87-й стрелковой дивизии под командованием полковника К. Я. Тымчика. Не раз он возглавлял контратаки по освобождению окруженных батарей, нанося существенные потери врагу.

31 июля я с трудом пробрался на наблюдательный пункт Тымчика. Он только что вернулся из правофлангового 262-го стрелкового полка. Усталый, сильно похудевший, со впалыми щеками, полковник, однако, держался бодро и даже весело. Обычно сосредоточенный и сдержанный, он на сей раз радостно и возбужденно рассказывал о том, как бойцы отразили две атаки и из-под носа у гитлеровцев вывезли на руках четыре гаубичные батареи.

Рассказ комдива нарушил разноголосый говор. Мимо нас стремительно пробежала вперед большая группа бойцов во главе с высоким кудрявым подполковником.

— Домников! — закричал Тыычик. — Куда это?

На мгновение подполковник остановился, тяжело переводя дыхание, и скороговоркой ответил:

— Вот там, в километре отсюда, в балке, дивизион тысяча сотого полка не может отбиться от немецких автоматчиков. Надо помочь!

— А роту откуда взял? — спросил Тымчик.

— Да это не рота, тут и обозники, и повара, и легкораненые, — торопясь и собираясь бежать вслед своему отряду, объяснил подполковник.

— Ну беги, да смотри поосторожнее там, людей береги.

Домников быстро догнал солдат, и скоро отряд скрылся в лощине.

Не прошло и часа, как оттуда выползли тракторы с орудиями.

Ко мне подошел командир батареи, левая рука его была на перевязи, а через грязный бинт просачивалась кровь.

— Ранен? — спросил я.

— Пустяки, царапина, — ответил капитан. — Спасибо подполковнику, вот орел так орел! Вовремя пришел к нам на помощь. Сам с десяток фашистов скосил, да его бойцы не меньше сотни положили. Хорош был офицер… — закончил он, пытаясь одной рукой зажечь спичку.

— Как это «был»? — закричал Тымчик. — Убит, что ли?

— Ранен в живот. Он, пожалуй, не жилец. — В голосе командира звучала горечь.

Вскоре артиллеристы вынесли подполковника из лощины и остановились около нас. На желтом лице раненого ярко блестели воспаленные глаза.

Пересиливая боль, он старался весело рассказать, как удалось спасти орудия и «пощипать фрицев».

Полковник Тымчик по-отечески обнял Домникова:

— Поправляйся, дорогой. Ты честно выполнил свой долг.

— Я скоро вернусь. Этот месяц у меня, как всегда, невезучий. Но еще повоюем! — тихо отозвался он.

Темнело. Бой затихал.

— Кто такой Домников? — спросил я Тымчика.

— Замполит двести шестьдесят четвертого полка. Сибиряк. Ему лет двадцать пять, не больше. Храбрый. Бойцы рассказывают о нем целые легенды… Может быть, потому, что здорово любят его. Да и как его не любить? Одно плохо — горяч. Помните, он говорил, что месяц у него «невезучий». Мелких ранений у него хоть отбавляй, а тяжелых — по одному каждый год войны, и все приходятся на июль.

— Жаль, очень жаль. Ранение в живот, да еще в такую жаркую пору. Надежд мало.

— Вылечат его, обязательно вылечат, — бурно запротестовал Тымчик. — В нашем медсанбате молоденький врач, хирург Олечка, его невеста. Она прошлый год из костлявых рук смерти его вытащила. Вылечит и теперь! Хорошая семья будет после войны, — задумчиво произнес полковник.

Скажу тут же, что Тымчик оказался прав. Домникова оперировали, и он поправился.

Тяжелые испытания выпали на долю бойцов истребительно-противотанковых частей. Это они, прикрывая наши части, принимали на себя основную тяжесть ударов противника. Артиллеристы насмерть стояли на своих позициях. Батарея 747-го артполка под командованием лейтенанта А. А. Конника, попав в окружение, вела огонь прямой наводкой, отражая бешеный натиск пехоты и танков. Солдаты дрались до конца, порой врукопашную отражали атаки автоматчиков. Несколько танков сгорело на подступах к орудиям, сотни трупов вражеских солдат устилали поле боя. Артиллеристы батареи вместе с лейтенантом ценой своей жизни отстояли важный участок обороны. Никто из них не дрогнул в минуту грозной опасности.

Вдали от Миуса, подведя итоги боев, мы в полной мере ощутили как свои потери, так и важность свершенных ратных дел. Артиллеристы не досчитались более двухсот орудий. Это было поправимо. Наша промышленность, эвакуированная на восток, к июлю 1943 года давала столько вооружения, сколько требовал фронт. Сложнее было восполнить людские потери. Использование артиллеристов в бою в качестве автоматчиков, вынужденные схватки с врагом при самообороне привели к большим потерям разведчиков, вычислителей, звукометристов, радистов. Перед нами встала задача в короткий срок получить пополнение, подготовить и обучить его.