Солдат на минуту замолчал. Я обратил внимание на старшую сестру. Широко раскрыв глаза, затаив дыхание, она слушала бесхитростный рассказ.

Дверь внезапно распахнулась, и в дом энергичным шагом вошел майор медицинской службы Медунов. Это был подтянутый, плотный здоровяк лет двадцати пяти.

— Опять мой дружок басни рассказывает, — с улыбкой заметил он.

— Словом, — продолжал боец, — когда танк загорелся, то два танкиста выскочили из машины и, покатавшись по снегу, потушили пламя на одежде. Один из них бросился бежать, но его сразу же подстрелили, а второй, с окровавленной щекой, поднял руки. Подошел поближе, дрожащим голосом кричит: «Я коммунист, я коммунист!» Врешь, думаю. И до того злость меня разобрала, и не помню уж сам, как вырвал я из забора шест с красным крестом и кинулся на него в «атаку». Смешно, понятно, стало, когда остыл, а поначалу удержаться не мог…

Попрощавшись с больными, мы с начальником госпиталя вышли на улицу. Всюду я видел большой порядок и отеческую заботу о раненых. Медунов оказался хорошим хозяйственником. Он умудрился под Ростовом достать несколько сотен железных коек с сетками.

— Для их перевозки вам целый автобат нужен, а у вас всего пять автомашин, — сказал тогда Медунову командующий.

— На это не рассчитываем. Еще за Доном казачий корпус отбил у немцев и подарил нам двадцать пар волов. На них и перевозим все свое имущество.

На окраине села мы зашли в дом, где резмещались раненые немцы. Здесь тоже был образцовый порядок, заботливый уход за больными. Единственный немецкий врач через переводчика поведал нам, как отступающие гитлеровцы бросали свои госпитали.

— Большое-большое спасибо русским, — отрывисто говорил он. — Они быстро навели порядок. Дали нам персонал, лекарства.

На мой вопрос о лечении раздались дружные одобрительные голоса. Больные часто с благодарностью называли доктора Рудницкого.

— Это наш ведущий хирург, — сообщил Медунов. — Делает все сложные операции.

Пожилой немец, показывая на свою единственную ногу, рассказал, что он рабочий из Берлина. Служил ефрейтором и в бою на реке Молочной был ранен в обе ноги. Ранения, по его словам, пустяковые, но запущенные. Сутки подготавливали их госпиталь к эвакуации, а когда началась паника, то про раненых забыли. Еще целые сутки они находились без всякой медицинской помощи.

— Русские пришли и сразу принялись за лечение, — сказал солдат. — Наш «помощник смерти» хотел отрезать у меня обе ноги. Спасибо русскому доктору Рудницкому — одну он все же сохранил. Теперь здоровье мое идет на поправку. Кончится война, вернусь в Германию и русского доктора всегда буду помнить.

Таких людей, как Н. В. Рудницкий, в госпитале было много. С помощью партийной и комсомольской организаций здесь сложился дружный коллектив. Раненые с большой теплотой отзывались о врачах капитанах медицинской службы В. П. Костычевой и Н. В. Логиновой, операционной сестре В. И. Иноземцевой.

Среди работников госпиталя преобладала молодежь. Боевой комсомольский дух царил в нем и в трудные дни на Миусе, и в радостный момент победы на Молочной. Старшая сестра Леля Башкирова умело руководила комсомольской организацией.

Семнадцать лет спустя после войны в Москве, в Большом театре, мне пришлось сидеть рядом с полковником медицинской службы. Белая копна волос на голове, а глаза — светлые, задорные, как у юноши.

— Мы с вами где-то, кажется, встречались? — спросил я соседа.

Полковник посмотрел на меня внимательно:

— Вероятно, в госпитале. Наш брат врач чаще всего там знакомится с людьми… Медунов, может, помните?

Да, рядом со мной сидели бывший начальник полевого госпиталя и его жена. В красивой блондинке я узнал бывшего «начальника штаба» того же госпиталя — Раису Прокофьевну, теперь уже не Ширмаеву, а Медунову.

3 ноября 1943 года 2-я гвардейская армия вышла к Днепру. На этом участке противник отвел войска на правый берег, оставив небольшой плацдарм у озера Вчерашнее для защиты строившегося моста. На левом берегу он удерживал также крупный никопольский плацдарм, нависавший над тылами и коммуникациями 4-го Украинского фронта[10]. Крым оставался пока тоже в руках немцев. В районе Кривой Рог — Никополь противник имел около 250 тысяч солдат, а в Крыму, в составе 17-й армии, — до 200 тысяч. При благоприятных условиях неприятель мог из этих районов нанести удар по войскам 4-го Украинского фронта.

Пленный офицер штаба 6-й армии подтвердил эти предположения нашего командования. Он рассказал о «гениальном» плане фюрера окружить и уничтожить главные силы нашего фронта.

Новый член Военного совета 2-й гвардейской армии генерал-майор В. И. Черешнюк, всегда невозмутимо-спокойный, ознакомившись с показаниями этого офицера, улыбнулся и сказал по-украински:

— Ну что ж, дурень думкой богатие.

К этому времени войска 1-го Украинского фронта западнее Киева создали серьезную угрозу левому флангу 8-й немецкой армии и всей группе армий «Юг»; 2-й Украинский фронт готовился ударом на Кривой Рог расколоть с севера и без того ослабленную неудачами 6-ю армию.

Принимая это во внимание, командующий 4-м Украинским фронтом приказал: 2-й гвардейской армии временно перейти к обороне на фронте от Горностаевки до Суворовского форштадта на Кинбурнской косе, частью сил ликвидировать вражеский плацдарм у озера Вчерашнее; подготовить войска к форсированию Днепра.

Большинство наших дивизий растянулось тонкой цепочкой на 400 километров вдоль низкого левого берега Днепра, широкого в этих местах. Вместе с плавнями и протоками у Херсона он разлился километров на десять. 24-я гвардейская дивизия оборонялась на огромном участке в 200 километров. Противник делал попытки переправиться через Днепр и разведать боем наши силы.

Ночью меня разбудил продолжительный телефонный звонок.

— Какие у вас сведения о двадцать четвертой? Прошу немедленно ко мне! — отрывисто проговорил командарм и положил трубку.

Не успел я выйти на улицу, как подбежал офицер штаба артиллерии и доложил, что на Кинбурнской косе высаживается какая-то крупная часть противника. Я мысленно представил себе конфигурацию фронта обороны нашей армии: справа — крупная никопольская группировка гитлеровских войск, слева, в Крыму — двухсоттысячная 17-я немецкая армия. Можно было ожидать пусть авантюристического, но все же опасного удара по нашим тылам с севера и юга. Что же касается высадки противника на Кинбурнской косе, то этого мы не предполагали. И если такой десант появился, то, по-видимому, он высажен с очень ограниченной целью.

С этими мыслями я и пришел к командарму. У него уже был начальник штаба полковник Левин.

— Что мы можем дать командиру двадцать четвертой дивизии генералу Саксееву? — нервно спросил Захаров и, не ожидая моего ответа, приказал: — Срочно снимайте с херсонского направления ваш армейский тяжелый артполк и отправляйте его на Кинбурнскую косу.

Однако херсонское направление мы не могли оставлять без дальнобойной артиллерии. До косы двести пятьдесят километров, а Херсон рядом. Кто его знает, как будут разворачиваться события. Поэтому Захаров согласился с нашими доводами и оставил 1095-й артполк на месте.

Утром мы получили исчерпывающую информацию из штаба 24-й дивизии. Оказывается, на западной оконечности косы сохранился небольшой гарнизон противника, хотя все считали, что немцев там нет. В трех километрах от этого гарнизона, в Покровских Хуторах, располагалась наша стрелковая рота с двумя полковыми пушками, входившая в 70-й стрелковый полк 24-й дивизии. Отсюда разведчики хорошо просматривали Днепро-Бугский лиман, по которому двигались немецкие караваны, вывозившие грузы из Николаева. Командир роты, беспокойный, инициативный старший лейтенант, поставил у берега два орудия и приказал открыть огонь. Два катера и несколько барж затонули. Окрыленные успехом, наши бойцы не давали спуску гитлеровцам и не пропускали ни одного судна без обстрела.