События 1280 г. неизбежно вызвали энергичное вмешательство графа в городскую политику. Гюи де Дампьер с радостью ухватился за повод вмешаться в распри между партиями. В том, какова будет его позиция, не могло быть никаких сомнений. Уже с давних пор он с трудом выносил этих надменных «господ», которые желали соперничать с его властью, запрещали его бальи вмешиваться в их распоряжения, или контролировать их действия, и мешали выполнению его приказаний. Неоднократно, но безуспешно, он пытался ограничить их независимость и заставить их почувствовать свою власть. В 1275 г. он вместе со своей матерью Маргаритой ликвидировал по просьбе «простонародья» власть совета XXXIX в Генте[736]. В 1279 г. он хотел заставить эшевенов давать ему отчет[737]. Он пытался подчинить города юрисдикции stillen waerheden (franches verites) своих бальи. Но его попытки потерпели неудачу. Члены совета XXXIX не замедлили вернуться снова к власти, городские советы упорно отказывались от всякого контроля, а с княжескими чиновниками никто по-прежнему не считался. Вопреки «Keure» эшевенам удалось навязать графу бальи, которые выбирались из местных патрициев и были лиши орудиями в их руках.

Нет сомнений, что в этих столкновениях между графом и патрициями сочувствие народа было на стороне первого. Всякая попытка ограничить ненавистную власть могла рассчитывать на поддержку «простонародья». Ремесленники не сознавали еще, что интересы князя не тождественных их собственными интересами, и что если он стремится сломить патрициат, то не для освобождения их, а для ограничения городской автономии в свою пользу. Поэтому в 1280 г. они обратились к графу и смиренно изложили ему свои просьбы: установление контроля над городскими властями, уничтожение наследственного эшевенства, представительство ремесленников в городском совете, восстановление прерогатив бальи и соблюдение правил, связанных с их назначением[738]. Кроме этих требований имелись еще и другие, как например, отмена привилегий гильдий и разрешение каждому ввозить шерсть, не становясь для этого членом Лондонской ганзы. Эта программа слишком отвечала желаниям графа, чтобы он мог отвергнуть ее. Обращаясь к Гюи, ремесленники фактически и самым недвусмысленным образом признавали его власть над городами. Граф поспешил воспользоваться обстоятельствами. Разумеется, он не мог оставить безнаказанными «ужасные деяния», обагрившие кровью улицы городов. Что касается Ипра, то признавая, что ответственность за бунт падает на эшевенов, которые «по их собственным словам» отлично осведомлены были об опасности бунта, он заявил, однако, что мятежники «не должны были никоим образом приступить к действиям против эшевенов, но должны были просить нас улучшить положение и ожидать этого улучшения от нас, так как нам принадлежит это право». Поэтому он считал, что по причине поднятия восстания, они, в силу его верховной власти, должны быть лишены в его пользу всего своего движимого и недвижимого имущества. Однако, не желая использовать до конца свое право и разорить свой город, он согласен на взыскание лишь четверти имуществ.

Противоречие между этими фразами о «верховной власти» и чуть ли не об оскорблении величества и партикуляристской политикой городов бросается в глаза. Однако в конечном итоге приговоры Гюи были благоприятны для народного дела. Большинство требований оппозиции было принято, и в первое время она вынуждена была закрыть глаза на прерогативы, которые приписывал себе граф в ущерб городским привилегиям. Действительно, Гюи поспешил отвоевать утраченные им за последние годы позиции. Уже в 1280 г. он отказался вернуть Брюгге его грамоты, сгоревшие во время пожара городской башни. В Генте он установил тщательный надзор за советом XXXIX и завладел печатями города и ключами от его казны. Он усилил влияние своих бальи и заставил признать пункт об «особых случаях»[739]. Словом, он вдохновлялся, очевидно, принципами Филиппа Красивого[740], и его целью, без всякого сомнения, было торжество централизованного и монархического строя наподобие того, который французский король создавал в это время в своем государстве.

Но сопротивление не заставило себя ждать. Если ремесленники, пытавшиеся главным образом сломить господство патрициата, по-видимому, мало озабочены были посягательствами графа, то нельзя того же сказать о тех бюргерах, которые объединились с народом для свержения городских олигархий. Они вовсе не желали, чтобы падение последних пошло на пользу князю. Они боролись лишь с пристрастной и закрытой для них системой городского управления; они тоже желали принимать участие в делах управления, от которых их устранили. Что касается городской автономии, то они твердо решили защищать ее, и дальнейшее развитие событий должно было вызвать у них горькое разочарование. Поэтому они вскоре сблизились с прежними городскими властями. Недовольство бюргерства росло по мере того, как все яснее раскрывались планы графа. Словом, вчерашние враги объединились теперь для защиты муниципальной независимости, противопоставив монархическому идеалу князя явно республиканский идеал. Признаки этого поворота обнаружились очень скоро. В 1283 г. Гюи оказался вынужденным мягче отнестись к прежним ипрским эшевенам и простить им их поведение в 1280 г.[741] В Генте, при устроенном по его распоряжению (в 1297 г.) расследовании ведения дел советом XXXIX, многие опрошенные свидетели заявили, что они согласны принять институт годичного эшевенства лишь при том условии, чтобы это нововведение не усилило графской власти[742]. В 1295 г. Брюгге выступил против графа с длинным списком жалоб[743].

Для успешной борьбы с политикой князя патрициату необходим был союзник. Выбор этого союзника диктовался сам собой: это был французский король.

Союз патрициата фландрских городов с Филлипом Красивым имел столь важные последствия для истории Бельгии, что на нем необходимо остановиться несколько подробнее. Большинство бельгийских историков, писавших под влиянием современных предубеждений, создало совершенно неправильную концепцию этого союза. С легкой руки Кервина де Летенгове сторонников короля почти неизменно считали виновниками французских захватов. Для них не жалели слов презрения и ненависти, и кличка «Leliaerts» (приверженцы лилии) стала в Бельгии, да и теперь еще является в ней синонимом государственного изменника и предателя родины.

Между тем следовало бы принять во внимание, что патриотизм, или, если угодно, — национальное чувство, развилось во Фландрии лишь позднее, под влиянием войны с чужеземцами. Для фламандского народа борьба с Францией была тем, чем были войны с Англией для французского народа. Зарождение фламандского национального сознания можно датировать с битвы при Куртрэ; тщетно стали бы мы искать следов этого чувства в общественной жизни предыдущих эпох. Далее, обвинять патрицианскую партию в том, будто она желала присоединения страны к Франции, значит — либо ничего не понимать в средневековой политике городов, либо выражаться двусмысленно. Патриции призвали французского короля на помощь против графа не для того, чтобы пожертвовать своей независимостью, а наоборот, чтобы сохранить ее. Им, республиканцам и партикуляристам, совершенно чужда была мысль о том, чтобы дать Франции поглотить себя, подчиниться управлению бальи Филиппа Красивого и платить французской короне «тальи» и субсидии («aides»). Их поведение объясняется столь же естественно, как и поведение вольных городов Германии того времени. Чтобы избавиться от опеки территориального князя, от своего «промежуточного сеньера» («seigneur moyen»), они пытались стать в непосредственную зависимость («immediatete») от своего высшего сюзерена, они стремились, подобно немецким городам, к Reichsunmittelbarkeit. Они желали стать не французами, а непосредственными вассалами французского короля, и уничтожить таким образом узы, связывавшие их с князем. Разумеется, если бы они могли предвидеть будущее и устремить свой взор за грани узкого горизонта их текущих интересов, то они поняли бы, что подобная политика неминуемо должна будет обернуться против них. Непосредственная зависимость от германского императора давала немецким городам свободу, но непосредственная зависимость от Капетинга — неизбежно должна была принести рабство фландрским городам. Городские республики могли процветать в Германии, где центральная власть была бессильна и лишена авторитета, во Франции автономия городов была несовместима с усилением королевской власти и централизации. Патриции не поняли наивности тактики, заключавшейся в том, чтобы апеллировать против Гюи де Дампьера к тому самому Филиппу Красивому, который в своем государстве уничтожал городские коммуны, сносил их городские башни и конфисковывал их хартии. Они видели в нем лишь покровителя; они обращались к нему, подобно тому, как льежцы обращались против своего епископа к герцогу Брабантскому, или подобно тому, как еще раньше камбрезийцы по тем же причинам умоляли о помощи графа Генегауского[744].