Как и франкская аристократия вообще, аристократия Лотарингии и Фландрии является продуктом тех причин, которые привели повсюду в Европе к созданию феодального строя и на которых здесь нет надобности останавливаться подробнее. Они сводились в основном к все усиливавшейся концентрации земельной собственности в руках небольшой группы имущих, уменьшению класса свободных людей, переходивших в вассальную зависимость или становившихся под покровительство сеньоров в качестве оброчных держателей (цензитариев), ослаблению государственной власти и связанному с этим присвоению себе должностными лицами прав, осуществлявшихся ими некогда от имени короля, или захвату ими порученных им административных округов (графств). К этим различным факторам мы должны, однако, прибавить еще один, влияние которого было, по-видимому, в Нидерландах сильнее, чем во всех других странах, а именно то, что местные властители присвоили себе аббатства. Действительно, в течение IX в. почти все монастыри перешли, если не юридически, то фактически, в обладание вотчинной родовой знати[89]. Последняя воспользовалась бегством служителей церкви во время норманнских набегов, чтобы присвоить себе их владения[90]. Варвары расхитили сокровища монастырей, а дворяне захватили их земли. Они обосновались в храмах, обратили доходы, предназначавшиеся на пропитание монахов, на содержание своих слуг, охотничьих собак и лошадей, отдали в ленное владение своим вассалам «господские дворы» и «возделанные земли» аббатств и распространили под видом фогтов свою юрисдикцию на свободное население. В течение нескольких лет огромные земельные богатства, столетиями накопленные церковью благодаря дарениям верующих, были присоединены к владениям аристократии, которая стала отныне пользоваться непоколебимым политическим авторитетом и общественным влиянием.

Это обнаружилось с первых же шагов плачевного царствования Лотаря II. Король, опозоренный своей скандально личной жизнью, униженный папой и обескураженный отсутствием законного наследника, тотчас же сделался игрушкой в руках аристократии[91]. Он позволил членам этого сословия разделить между собой последние остатки коронных земель и, чтобы купить себе их верность или заплатить им за их расположение, вынужден был ограбить церковь. Его слабость была для аристократов слишком выгодна, чтобы они склонны были после него признать авторитет более сильных государей. После его смерти большинство из них объединилось вокруг его побочного сына Гуго и не признало ни Мерсенского договора, ни в дальнейшем объединения Лотарингии с королевством Людовика III Младшего.

Целью Гуго было сохранить Лотарингское королевство, расположенное посередине между Францией и Германией, и возложить на себя корону. Он был поддержан аристократией, несомненно, не в силу каких-нибудь национальных чувств, которых не могло быть в этой стране, возникшей благодаря случайному переделу наследственных земель между Каролингами. Но аристократы отлично понимали, что они могли потерять, сделавшись подданными Карла Лысого или Людовика Немецкого, и что они, наоборот, могли выиграть, став на сторону короля, с которым они, несомненно, могут обращаться, как хозяева. К тому же анархия и гражданские смуты могли быть им только на руку, и не подлежит никакому сомнению, что именно с этого времени лотарингские дворяне стяжали себе репутацию людей беспокойного и буйного нрава, репутацию, надолго сохранившуюся за ними[92].

Претендент на престол и его приверженцы не стеснялись в выборе средств для осуществления своих целей. Они дошли под конец до союза с норманнами. Едва только Гуго выдал свою сестру Жизель замуж за викинга Готфрида и собирался вместе с ним предпринять поход против Карла Толстого, как он неожиданно попал в руки своих врагов. Он был ослеплен и сослан в аббатство Прюм, где хронист Регино собственными руками постриг его и где он закончил свои дни[93].

Катастрофа, постигшая Гуго, на время приостановила планы аристократии. Но события, в которых она недавно приняла участие, несомненно, содействовали возникновению среди ее членов, как германской, так и романской расы, довольно сплоченной солидарности. В 887 г., когда низложение Карла Толстого послужило сигналом к окончательному раздроблению империи Карла Великого, она вся, как один человек, высказалась за Арнульфа Каринтийского, т. е. за короля Германии, а не за короля Франции, Эда Парижского. Возможно, что Арнульф обязан был присоединением к нему лотарингских аристократов тому престижу, который внушало его королевское происхождение. К тому же он понимал, что ему следует быть с ними обходительным. То ли потому, что он принял на себя определенные обязательства по отношению к ним, то ли потому, что он желал, дав удовлетворение их стремлениям к независимости, пресечь возможные попытки восстания, но он восстановил в 895 г. независимость Лотарингского королевства в пользу своего сына Цвентибольда[94]1.

Цвентибольд был первым из тех государей-чужеземцев, которые впоследствии так часто навязывались Бельгии в силу различных политических соображений[95]. Он явился в Лотарингию, не имея в стране никаких связей, не пользуясь никакой поддержкой у мятежных и беспокойных феодалов, распоряжавшихся здесь всем. Он мог расположить их к себе щедротами, если бы королевские земли не перешли уже давно в их руки[96], но так как он был беден, то ему сейчас же пришлось вступить в борьбу, и его гибель была заранее предрешена. Сторонники Гуго заключили против него союз. Во главе их стала первая крупная личность в феодальной истории Нидерландов, самый законченный тип лотарингского властителя того времени, Ренье Длинношеий.

Действительно, Ренье Длинношеий, в противоположность Цвентибольду, предстает перед нами как воплощение лотарингского феодализма. От него пошли князья, которые правили впоследствии в Генегау и Брабанте, и на протяжении двух веков его потомки были самыми ожесточенными врагами нидерландских сюзеренов. Он был, по-видимому, сыном некоего графа Гизельберт, в середине IX века похитившего у императора Лотаря I его дочь Эрменгарду. Таким образом в его жилах текла каролингская кровь, и его наследственные земли тоже находились в области, являвшейся колыбелью Каролингов. Его владения рассеяны были в Арденнах, Генегау, Газбенгйу, Брабанте и вдоль нижнего течения Мааса. Кроме того, он был светским аббатом богатых монастырей в Эхтернахе, Ставело-Мальмеди и св. Сервация (в Маастрихте)[97]. Тысячи крестьян и сотни вассалов, живших на его землях, принадлежали к обеим национальностям страны, и он сам, которого все эти люди одинаково приветствовали как своего повелителя и который говорил на обоих языках этой страны, вряд ли мог бы с точностью сказать, был ли он по происхождению фламандцем или валлоном. И именно в этом заключалось его своеобразие: этим он резко отличался от германских герцогов того времени, от всех этих герцогов саксонских, баварских, франконских, которые были естественными представителями соответствующих различных племенных групп. Он не был, подобно им, национальным вождем; его власть не покоилась, подобно их власти, на этнической основе; группировавшиеся вокруг него люди отличались друг от друга своими обычаями, языком и своим физическим типом. Они не повиновались, подобно их восточным соседям, своему племенному инстинкту, который вместо того, чтобы объединить их, неизбежно разделил бы их. Этот столь действенный в других местах инстинкт был бессилен в этих областях, испытавших на себе сильное влияние церкви и Каролингов; короли слишком часто делили эти области между собой, и они едва оправились от бедствий, причиненных норманнами. К тому же Ренье не мог рассчитывать на широкие массы народа, т. к. они не пользовались здесь совершенно никаким влиянием. Одна лишь аристократия принимала участие в событиях, и эта аристократия, наполовину романская, наполовину германская, могла себе избрать лишь такого повелителя, как Ренье Длинношеий, т. е. повелителя без определенной национальности, в котором видели только крупного феодального сеньора.