— Ну, — сказал он, подходя к автомобилю, — что ты нашел?

— Да, вот… — посветил Мигель на разложенные на брезенте вещи. — Вот — документы. Тут, оказывается, вещмешок еще был…

Олег долго смотрел на вещи, пытаясь проглотить комок, вставший в горле, потом взял у Михаэл документы и прочёл, подсвечивая фонариком.

"Твою мать!"

Война часто заставляет людей, принадлежащих к одному и тому же народу, но проживающих в разных странах, поднимать оружие против "своих". А если еще и политика с идеологией к делу примешивается, то вообще "тушите свет"! И идут немцы против немцев, евреи против евреев, а русские против русских, и кто им всем судья? Однако теория теорией, а практика — это все же что-то совсем другое. И Олег Ицкович это сейчас очень хорошо почувствовал, держа в руках удостоверение лейтенанта Государственной Безопасности Ивана Степановича Вольского.

"Черт!"

Разумеется, Олег этого Ивана не убивал. "Вина" лежала на Михаэле, но дела это не меняло. Во-первых, ответственность следовало делить пополам в любом случае, а поскольку инициатором "путешествия через республику" был именно Олег, то по справедливости вся тяжесть содеянного ложилась на него. А во-вторых, и сам Олег стрелял бы не раздумывая, да и Иван не остановился бы, даже зная, что перед ним не фон Шаунбург, а совсем даже Ицкович. На войне, как на войне, не так ли?

— А ведь он, пожалуй, вполне блондин, — сказал задумчиво Мигель, — и сложением вы, вроде, схожи. Может, примеришь? — и он кивнул на разложенную поверх брезента форму с капитанскими шпалами в петлицах.

Противно, даже мерзко, но, сказав "А", следует говорить и "Б". И если форма подойдет… Иван Вольский служил в Особом Отделе ГУГБ НКВД, то есть, если Олегу не изменяла память, в военной контрразведке, а это в их с Мигелем положении дорого стоило.

— Подожди, — Олег не стал изображать из себя "девственницу" и взялся натягивать чужую форму тут же, у машины.

Через пять минут стало ясно. Форма ему вполне подходит — разве что чуть узка в плечах, да сапоги великоваты чуток — и значит, нравится ему это или нет, но придется на время превратиться в Ивана Вольского.

— Ты, вот что, Мигель, — сказал Ицкович, переодевшись и распихав по карманам кожаного плаща (меховой воротник он пристегивать не стал) документы и оружие, — не удивляйся, друг. Я тут вспомнил внезапно, что по-русски тоже могу говорить. Оно конечно, не без акцента, — тут Олег, которому все равно приходилось раскрываться "дальше некуда", отнюдь не кривил душей: его русский, судя по двум-трем случаям, произошедшим за последние шесть месяцев, сильно "отдавал нафталином". Но лучше такой, чем никакой. — Просто мне придется, по возможности, говорить поменьше…

3. Кайзерина Альбедиль-Николова, полевой госпиталь республиканской армии в Эль-Эспинар, Испанская республика, 20 января 1937, вечер

"Интересно, параноики могут осознавать свою паранойю?"

Вопрос не праздный, поскольку в последние два дня Кайзерина испытывала не свойственное ей ранее чувство тревоги. Острое ощущение опасности, по интенсивности и насыщенности начинавшее подбираться к отметке "страх". Чувствовала, осознавала это, и впадала в растерянность от непривычности посетивших ее переживаний. Однако долго так продолжаться не могло, и она должна была, в конце концов, решить: что это, безумие и бред, или — объективная реальность? Одно из двух, но выводы, что естественно, следуют разные.

"Попробуем разобраться".

Но это оказался неэффективный прием, в том смысле, что Кайзерина его уже использовала. Нет, не так. Естественно, что проверенные методы не грех применять столько раз, сколько хочется, но рационализировать предлагалось проблему, которую Кейт уже десять раз успела обдумать и разложить по полочкам.

Ей это, однако, не помогало. Ни разу. Конкретных ответов на многочисленные "недоумения" у нее, к сожалению, как не было, так и не появилось, а чувство опасности — возможно, что вполне иррациональное по своей природе — никуда не делось. Напротив, оно только усиливалось.

Все началось в тот день, когда поссорились коммунисты с троцкистами. Сначала было "весело" — все опасались еще одной гражданской войны, но теперь уже не между левыми и правыми, а между одними левыми и другими. Однако это "простительные" страхи, — все понимали, чем чреват конфликт между союзниками по Народному Фронту в момент острого военного противостояния, читай, войны. Да и враг — об этом не следовало забывать — был из тех, кому, в общем-то, все равно, кого к стенке ставить: сталинистов или троцкистов.

Буквально на следующий день после переезда раненых из одного крыла асьенды в другое, ситуация неожиданно стабилизировалась. Сначала выступили социалисты Ларго Кабальеро и Хуан Негрин — премьер-министр и министр финансов республиканского правительства. Они призвали стороны — то есть, коммунистов и поумовцев — к спокойствию и выдержке и заявили, что готовы, если, разумеется, "стороны" не возражают, стать посредниками на переговорах двух партий, входящих, между прочим, вместе с социалистами в Народный Фронт. Затем, в течение нескольких часов высказались все, кто только мог: генерал Себастьян Пасос и коммунист Хосе Диас, анархист Буэнавентура Дуррути и генерал Хосе Мьяха, полномочный представитель СССР Марсель Розенберг и коммунистка Долорес Ибаррури, генерал Рохо и командарм Якир, генеральный консул СССР Антонов-Овсеенко и генерал Эрнандес. Наконец, ближе к вечеру, было распространено обращение руководства ПОУМ. Его подписали Андреас Нин, Хоакин Маурин и Хулиан Горкин. Все призывали к выдержке и единству. ПОУМ, впрочем, требовал разбирательства. Коммунисты — что странно — не возражали и, вроде бы, арестовали нескольких слишком "нетерпеливых" товарищей. А Коминтерн — и это уже представлялось настоящей утопией — предложил послать в Париж своих представителей, Куусинена и Готвальда, с тем, чтобы они встретились там с Седовым, Жаном ван Хейенортом и Максом Шахтманом. Встретились — "Сталин готов официально признать Троцкого равнозначной политической силой?!" — и обсудили взаимные претензии между двумя коммунистическими движениями.

Последнее "телодвижение" Москвы выглядело более чем неожиданно и притом послужило поводом к "осторожному оптимизму" у многих, с кем успела пообщаться Кайзерина, а саму ее — насторожило чрезвычайно. Дело в том, что собственное "потаенное" знание Ольги и ее "видение" истории вступали в острое противоречие с новыми и новейшими фактами. Эдакий когнитивный диссонанс, если выражаться языком иной эпохи. Объективно, после выступления Димитрова — он огласил официальный меморандум секретариата ИККИ восемнадцатого в полдень, — и после краткого заявления Троцкого накануне — Лев Давидович объявил, что истинные коммунисты-ленинцы не ищут войны в условиях нарастания фашистской угрозы — "дела пошли на лад", и стороны конфликта ощутимо "сдали назад". Но вот что любопытно: вроде бы все в порядке, и поумовцы отозвали вооруженную охрану из госпиталя, а спокойней не стало. Стало почему-то тревожней…

Утром гуляли в городе. Эль-Эспинар — городок типичный, узнаваемо испанский, напомнил Кайзерине старый анекдот про "нового русского в Лувре": "Чистенько, но бедненько". Как ни странно, улицы оказались прибранными, и запахи витали скорее приятные. Во всяком случае, выгребными ямами не разило, и "мерде" самотеком вдоль тротуаров не шло. Вполне прилично. Даже мило. Несколько элегично, пасторально…

"Тьфу!"

— Подождите меня, пожалуйста, здесь, — попросила Кайзерина, обращаясь к Лешакову. — Это личное, вы понимаете?

— Разумеется, мадемуазель! — улыбнулся в ответ постоянный ее спутник. — Всенепременно.