— А как вы в Казани оказались, поручик?

   — До родной Вятчины не доехал, поразмыслив — стоит ли? Родные все вымерли или позабыли меня. Я давно отрезанный ломоть для них. А Казань понравилась. Вот и осел в доме сердобольного Степана Силыча. Стал как бы членом его семьи.

   — Скажите мне, Авдей...

   — Галактионыч по батюшке меня кличут.

   — Скажите, Авдей Галактионыч, возможно ли в России такое, как в Польше? — выговорил Беньовский, медленно подбирая слова. — Чтоб дворянство поднялось против императрицы. Ведь поднялись же против её несчастного мужа.

   — Так то Пётр Фёдорович, восстановивший против себя гвардию, дворянство. Случайный иноземец на русском троне.

   — Разве Екатерина Алексеевна не случайная для России иноземка?

   — Иноземка-то иноземка. И говорить по-русски чисто, без акцента не научилась. Что из того? Уразумела матушка, что править ей суждено не где-нибудь, а в России. Очень хорошо уразумела. По духу своему это мудрая русская баба. Гвардия её боготворит.

   — Ещё бы не боготворить. Такие щедрые подачки...

   — И дворянство довольно императрицей, кого ни спроси. Помещики вправе творить суд и расправу над мужиками, приращивать свои владения. Матушка на страже интересов барина.

   — Значит, исключаете дворянский бунт против императрицы?

   — Да невозможно такое, голубчик, у нас. Дворянство встревожено другим. Голодный, замордованный мужик бежит на юг к казакам, на Дон, на Яик. Неспокойно на уральских заводах, где трудятся те же мужики, в башкирских степях. Кто защитит помещика? Матушка-императрица и её воинство. На них надежда.

Долгая беседа порядком утомила Авдея Галактионыча. Он вытянул больные ноги, потом с усилием встал, взявшись за костыль.

   — Пойду на солнышко, прогрею старые косточки. А вы, пан полковник, приходите в другой раз.

Беньовский заходил к Сабельникову ещё и ещё. Иногда они присаживались на скамейку под яблонями. Отставной поручик закуривал трубочку и пускался в свои воспоминания, сумбурные, клочковатые. Вдруг в его памяти всплывали какие-то случайные, малоинтересные для Мориса детали.

   — А ведь матушка Екатерина Алексеевна совсем небольшого росточка, не то что покойная Елизавета Петровна. Та была высокая, статная, в родителя. Говорят, нынешняя императрица носит туфельки на высокой подошве, чтобы прибавить себе роста.

   — Да Бог с ними, туфельками, — перебивал его Беньовский. — Объясните мне, поручик, как Екатерина смогла увлечь гвардию и совершить переворот?

   — Я же говорил вам... Гвардия не любила Петра Фёдоровича за его пристрастие к прусской муштре, засилье голштинцев при дворе, а Екатерина Алексеевна смогла найти ключик к сердцу каждого гвардейца, нашла общий язык с вельможами.

Познакомился Беньовский и с соседом-помещиком Алябьевым. Его особняк с колоннадой и мансардой стоял на той же улице, наискось от купеческого дома. Знакомство состоялось у Степана Силыча, к которому Алябьев приходил по своим делам — просить денег взаймы, как потом узнал Морис. Вислогузов хотел представить квартиранта соседу. Беньовский опередил купца и представился сам:

   — Барон Беньовский, полковник армии польских конфедератов.

   — О, барон... Весьма польщён. Заходите, в картишки перекинемся.

   — Спасибо. Картёжной игрой не увлекаюсь, ибо сижу на мели, а зайду непременно.

И зашёл, мотивируя свой визит следующим образом:

   — Истосковался по общению с благородными людьми. Степан Силыч хороший человек, но не моего сословия. Единственная отрада — поручик Сабельников, да и тот малокультурный мужик. Как у вас говорят, из грязи, да в князи. Впрочем, мне он нравится. Видать, был неплохим служакой.

   — Мой сын тоже служит в гвардии. Отличился в событиях шестьдесят второго года, за что получил майорский чин. Это, конечно, ко многому обязывает. Широкий круг знакомств, дружеские пирушки, платье от дорогого портного... Для отца тяжкое бремя... Именье разорено долгами... Ну, это всё пустое. Мы возвели на российский трон достойную женщину. Не угодно ли водки на мяте?

   — Нет, увольте. В моём положении, господин Алябьев, пить не пристало. От стакана домашнего кваса не откажусь.

   — Палашка, квасу гостю! — крикнул Алябьев горничной. — И яблок.

   — Всё ли дворянство на стороне императрицы, позвольте спросить вас? Каков бы ни был свергнутый Пётр, были же у него сторонники?

   — Были, наверное. Но сейчас они убеждены, что не тому кумиру молились. Нас, дворян, беспокоит другое. Возможная стихия крестьянского и казачьего бунта под главенством какого-нибудь нового Стеньки Разина или Кондрашки Булавина[22]. В казачьих землях брожение. Многие холопы бегут к казакам. Только из моего заволжского имения бежали трое. Мы, дворянство, должны быть... во!

Для пущей убедительности Алябьев вытянул руку с растопыренными пальцами и сжал их в ядрёный кулак.

   — Единой силой! И стоять горой за нашу матушку-императрицу, которая и нас в случае чего в беде не оставит.

Знакомился Беньовский через Алябьева и с другими казанскими дворянами и слышал от них примерно то же самое. Нетрудно было убедиться, что подавляющее большинство дворян, удовлетворённое политикой Екатерины, выступало как сплочённая сила перед угрозой народного бунта. Так что все надежды Беньовского на возникновение какой-то оппозиционной дворянской конфедерации по польскому образцу оказывались несостоятельными и несбыточными, как несостоятельны и несбыточны становились его мечты стать неким мессией, вожаком в подобном движении.

Впоследствии Морис Август Беньовский напишет непомерно хвастливые двухтомные мемуары с множеством выдуманных эпизодов из своей сильно приукрашенной биографии. Сошлёмся на русского исследователя В. И. Штейна, опубликовавшего в «Историческом вестнике» № 7 за 1908 год интереснейшую и объективную статью о нашем герое под заголовком «Самозваный император Мадагаскарский (М. А. Беньовский)», и предоставим ему слово.

«Желая придать себе важности, Беньовский рассказывает, будто в Казани вступил в тесную связь с местным дворянством и вскоре посвящён был в тайны заговора, который будто бы затевал. Заговор этот был составлен дворянствами Казанской, Воронежской, Белгородской, Киевской и Московской губерний, недовольными деспотическою властью императрицы. Дворянство будто бы стремилось сбросить с себя иго рабства и добиться свободы по примеру просвещённых народов. Беньовский уверяет, что заговор этот вёлся весьма деятельно и имел надежду на успех, так как русские войска были заняты на западной границе, а духовенство было так же враждебно настроено против правительства, как и дворянство.

Заговорщики в довершение ко всему рассчитывали на поддержку казанских татар и политических ссыльных. Окружив себя конспиративным ореолом, Беньовский уверяет, что раскрытие заговора в ноябре 1769 г. побудило его вместе с майором Винбладом к побегу из Казани».

Все эти утверждения Беньовского, пересказанные Штейном в «Историческом вестнике», лживы от начала до конца. Никакого дворянского антиправительственного заговора в Казанской и соседних с ней губерниях не существовало. Сей заговор — суть плод необузданной фантазии Мориса Августа. Бегство из Казани, о котором Беньовский упоминает в своём мемуарном труде, действительно имело место, но совсем по другой причине. Он убедился в лояльных настроениях казанского дворянства. И здравый смысл подсказал ему, что здесь нет желанного поля деятельности для честолюбивого авантюриста. Все надежды на то, чтобы, затеяв заговор, стать одной из главных его фигур, лопнули как мыльный пузырь. Из Польши доходили запоздалые, отрывочные вести, что борьба конфедератов, теснимых русскими войсками, продолжает носить оборонительный характер. Особенно чувствительные удары конфедератским отрядам наносит бригадир Суворов. «Этот далеко пойдёт», — пророчат ему военные. Итак, оставался один исход — бегство в Европу.

Своим намерением Беньовский поделился с Винбладом.