От стука в окно стекло задребезжало.

Клавдия вскинулась в постели. Сердце бухало в самом горле.

Уже светло, хотя на часах всего пять.

Клавдия смотрела еще мутными со сна глазами на окно и сама себя успокаивала — приснилось. Кто может постучать в окно на девятом этаже? Разве что птица. Нет, приснилось.

Но сердце все колотилось, и разумные слова не успокаивали.

Клавдия встала и подошла к окну — ну да, вот ласточки летают. Ничего страшного.

Приткнулась лбом к стеклу, никак не отдышаться.

Последние дни засыпала с трудом, а просыпалась от каждого шороха. Спала часа по три, не больше. И весь день в тупом оцепенении — ходила, сидела, смотрела в книги, даже разговаривала, но всё — будто это не она, а какой-то ее двойник-зомби.

Никогда не думала, что может вот так тихо сходить с ума. Думала, что сильная, что оптимизма хватит на десятерых, оказалось — слабая и нервная, пугливая до истерики и абсолютно бессильная.

В эту дикость никто не поверит: городской прокурор — преступник.

В тот самый момент, когда она поняла, с кем бок о бок проработала последние годы старшим следователем по особо важным делам, ее просто вышвырнули с работы.

Так что у Дежкиной теперь было время посокрушаться. И это ее убивало.

Клавдия хотела было снова лечь, но знала, что только намается, ворочаясь без сна, что страшные мысли будут подступать кошмаром, сердце снова будет колотиться, как птица о стекло, и не стала.

Поставила чайник, выпила размороженную воду, что делала каждое утро, но в эти дни безо всякого вкуса и скорее механически. Надо было пойти в душ. Вода помогала Клавдии, напряжение чуть-чуть ослабевало, казалось даже, что мир по-прежнему стоит, как стоял, а не проваливается в черную дыру. Что можно жить и можно что-то сделать для этого мира.

Но сегодня даже не хотелось лезть в ванну. Ею овладело тупое безразличие, чугунная усталость, и только слезы стояли близко — какая-нибудь мелочь, и она разревется.

Клавдия могла бы, конечно, уехать на дачу. Вся ее семья там — муж, сын, дочь. Но и этого она не делала, потому, во-первых, что надо было собираться, покупать какие-то продукты, тащиться на электричку, а сил не было даже на ванную. А во-вторых, так уж она была устроена, что со своими бедами справлялась сама, только радостями делилась. Хороша она будет, если покажется с бледной физиономией и трясущимися руками перед семьей. Нет, она сначала соберет себя по частям, аккуратно приладит все на свои места, скрутит накрепко, а потом видно будет.

Ласточки черными стрелками пронизывали небо. Какое-то броуновское движение счастья. Пикируют и взмывают без рева моторов, а так, словно небо им принадлежит. Кто в детстве не мечтал летать, как птица, кому не снились эти чудные сны, где нет страха, а есть только небо, которое тебе принадлежит. Видно, ласточки — это непроснувшиеся дети.

Клавдия открыла балкон и шагнула к перилам. Вот если полететь… Просто — перешагнуть через перила и каким-то чудом взмыть вверх, как ласточка. Земля далеко, ее почти что и нет, а небо — вот оно, рядом. Или воспаришь над этим страшным городом, или грохнешься о землю. И все. И ничего больше не будет…

Клавдия отшатнулась от перил.

Ноги подкосились, и она села на кафель пола.

Кричать самой себе сейчас: прекрати, ты с ума сошла, еще этого не хватало, было бессмысленно и глупо. Она и так это знала. Это как раз ее не остановило бы. А что бы остановило?

Страх?

Нет.

Инстинкт самосохранения?

Никогда такого не было.

Что-то другое, куда более важное — стыд. Вернее, несколько стыдов, если можно так выразиться. Первый и самый примитивный — как она будет выглядеть там, внизу, на асфальте. Ох, уж она повидала на своем следовательском веку! Смотреть страшно, от подробностей просто тошнит. А она все-таки женщина. Она не хочет никого пугать, она и после смерти хочет выглядеть красивой.

Второй стыд — перед родными. Ведь они всю вину возьмут на себя. А их вины нет, нет. За что им мучиться всю жизнь? За что быть вечной семьей самоубийцы? Спасибо, жена, спасибо, мамочка…

Но был еще и третий стыд, самый сильный и самый непонятный. Стыд перед жизнью, что ли. И даже шире, больше — перед вообще всем.

Наверное, Клавдия сама себе боялась признаться или не хотела называть даже мысленно громкие слова, но это был стыд перед Природой, перед Богом. Ей была дана жизнь, ей так повезло, что она пришла на эту землю — ведь тут сколько должно было сложиться, чтобы родилась именно она. Столько случайностей — почему ее родители встретились, почему встретились родители ее родителей и родители родителей родителей. И так до бесконечности, которая уже эти случайности превращает в чудо — чудо рождения человека. А она это чудо убьет? И из-за чего? Из-за какого-то подонка?! Из-за того, что навалилась на нее вселенская хандра, что она никак не соберется с силами, чтобы придавить гадину, уничтожить, стереть с лица земли?!

Клавдия захлопнула за собой дверь балкона. Нет, фигушки, не дождетесь!

Туман куда-то уходил, усталость таяла, а на их месте росло острое чувство злости.

Так, первым делом — в душ. Потом одеться, накраситься, причесаться и — в бой.

Ничего, ничего не потеряно. Она сейчас соберется с мыслями и все придумает. У нее еще есть козыри. Ирина Калашникова осталась в прокуратуре. А Ирина — ее подруга, она доведет дело до конца. Ей только надо дать время. Этот скользкий гад не оставляет никаких следов, свидетелей, зацепок, но оставит, обязательно где-нибудь наследит. Вот тогда Ирина и будет там. Ирина ее ученица, она уже даже переросла свою учительницу.

Выше нос, Дежкина, все только начинается.

Снова задребезжало пронзительно, но теперь уже не стекло, а дверной звонок.

Клавдия, которая уже взялась за ручку ванной, досадливо мотнула головой. Кто это в такую рань?

Клавдия посмотрела в глазок, теперь она смотрела в глазок, хотя раньше, вопреки собственным же советам, никогда этого не делала.

Ирина. Вот те на, легка на помине.

— Ириша, ты что в такую рань? — распахнула дверь.

И замерла. Четверо оперативников по углам коридора, потому она их и не увидела.

— Дежкина Клавдия Васильевна? — спросила Ирина.

Клавдия кивнула, она уже все поняла. Не хотела, отказывалась понимать, но не ребенок же — закрыл глаза и нет меня.

— Вы задержаны, вот постановление.

Клавдии сейчас бы как-то пошутить да просто улыбнуться, но не получалось, только жалко скривились губы.

— Оружие, наркотики имеются? Собирайтесь.

— Мы, помнится, перешли на «ты», — только и смогла выдавить Клавдия.

Оперативники вошли в квартиру. Уселись в прихожей. Клавдия пошла в спальню одеваться. Ей надо было хотя бы на секундочку оказаться с Ириной наедине. Просто посмотреть в глаза. И она закрыла дверь за собой.

Но Ирина не вошла следом, она только приказала:

— Дверь откройте.

— Но мне надо одеться.

— Одевайтесь, но дверь не запирать.

Сорвалось. Но ничего, еще не все потеряно. Еще будет такая секундочка. Ее не может не быть. Она только посмотрит Ирине в глаза, и та все ей скажет одним взглядом. Она ее успокоит. Она обязательно ее успокоит. А если нет… Ерунда, ерунда. Тогда бы мир перевернулся.

Клавдия остановилась перед шкафом, решая извечный женский вопрос: что надеть?

Если бы она отправлялась в гости или в ресторан, она бы надела вот это черное вечернее. Если бы она шла на работу — ну, тут костюмов и платьев пруд пруди. Если бы она собиралась на дачу — вот джинсовый костюм. Но что надеть в тюрьму?

У кого в шкафу висит костюм для тюрьмы? Да ни у кого. Хотя на каждом шагу твердят — от тюрьмы и от сумы…

Когда Клавдия сама арестовывала людей, она даже не задумывалась, что у тех тоже возникают такие вопросы, решать которые нет ни времени, ни сил. Лихорадочно передергиваешь вешалки, досадуя, что все такое нарядное и дорогое, маркое и мнущееся.