И когда его выигрыш перестал исчисляться тысячами, Томаш хладнокровно прекратил игру, сгреб выигрыш в свою маску, угодливо принесенную ему карликом, и встал с кресла.
Бывшие в казино посетители, уже давно забывшие о собственных ставках и оживленно обсуждавшие везение Томаша, зааплодировали, пытаясь удержать его, но Томаш был непреклонен.
И тут из толпы вышла женщина, одетая кошкой, и, мягко ступая, двинулась в сторону Томаша. На ней не было ничего, кроме откровенно обтягивающего ее пышное тело тугого трико — с многочисленными блестками в форме кошачьих головок, разбросанными на черном фоне. Когда она подошла поближе, Томашу показалась, что сейчас она замурлычет, — так по‑кошачьи она протянула ему свою руку, затянутую черным шелком.
Ее поведение было более чем откровенным, и поначалу Томаш стыдливо огляделся: но на них уже никто не смотрел. Вдохновленные его победами, игроки делали новые ставки.
«А вот и женская ласка», — подумал Томаш и, словно в ответ своим мыслям, услышал:
— Come to me…[11] — Видимо, единственное, что эта особа знала по‑английски.
И Томаш принял это как должное: женщины любят удачливых мужчин!
— Come to me, — повторила незнакомка. — I am Juliette.[12]
И, повиснув на руке Томаша, она повлекла его за собой.
Джульетта без труда нашла зашторенный вход, который так тщетно высматривал Томаш. Они пошли по уже знакомому ему коридору, но дойдя до винтовой лестницы, по которой не так давно вела его наверх другая женщина, Джульетта потащила его дальше.
Миновав еще несколько дверей, которые его молчаливая спутница открывала, извлекая откуда‑то ключи, — Томаша почему‑то больше интересовало то, где она прячет их, чем то, откуда она их взяла, — они оказались в нарядной комнате, откровенно приспособленной под интимные встречи: плотно зашторенные окна, широкое низкое ложе, уже застеленное кружевным бельем, эротические картинки на стенах, обитых мягким розовым плюшем, подушки, эффектно разбросанные по пушистому ковру… Но сейчас все это даже понравилось Томашу. Казино, женщина легкого поведения, комната для свиданий — это были приметы его новой жизни, вольной и бесшабашной. «Неужели я избавился наконец от ее критики! Она постоянно была ко мне слишком строга… А ведь вот я нравлюсь женщинам! И пусть все будет просто — зачем женщине сложность?» — думал Томаш, держа Джульетту на коленях и поглаживая ее шею, спину, грудь. А она извивалась, подставляя себя его рукам и всячески поощряя его.
Скоро дело сладилось: кошкоподобная соблазнительница повернулась к нему спиной, и, потянув за замочек — тоже в форме кошачьей головки, Томаш освободил извивающееся тело красотки из трикотажного плена… Джульетта мурлыкала и постанывала от удовольствия, потакая всем его желаниям, и с каждым мгновением она становилась все желаннее для Томаша, и он говорил ей все, что хотел, зная, что его все равно не понимают. Особенно его возбуждало то, что Божена, возможно, еще не покинула этих стен и он изменяет ей у нее же под носом… Вдруг «кошка» решительно вырвалась из его объятий и поползла по мягкому ковру, игриво двигая бедрами, а Томаш, последовав ее примеру, тоже опустился на пол и на четвереньках пустился в погоню.
За этим занятием их и застала группа внушительно снаряженных личностей. Поигрывая обрезами, они приблизились к маске, перевернутой вниз макушкой, которую Томаш оставил у входа. Их черные полумаски, при других обстоятельствах рассмешившие бы Томаша — слишком уж потешно они выглядели в городе, по завязку наполненном людьми, скрывающими свое лицо, — сначала ввели его в заблуждение. Он даже чуть было не крикнул им «занято!», но тут же ощутил холод обреза, приставленного к его затылку.
«Кошка», нисколько не стесняясь пришельцев, поднялась с колен, неторопливо оделась, потом подошла к одному из мужчин и подставила ему спину. Тот привычным движением застегнул длинную молнию, дружески чмокнул девушку в плечо и легко подтолкнул к выходу.
Вывалив деньги из маски в мешок, разбойники двинулись к выходу, но потом один из них вернулся и забрал одежду, которую Джульетта сняла с возбужденного Томаша, оставив на нем только ботинки. Остальные одобрительно закивали — видимо, признав, что это избавит их от погони, и после этого исчезли.
А Томаш остался. И теперь ему оставалось единственное — завернуться в широкое покрывало и поскорее уносить ноги из этого места, где его уже дважды обманули сегодня.
Каково же было изумление остававшихся в зале игроков, когда Томаш, закутанный, словно мумия, в тяжелое белое покрывало, вышел из‑за ширмы и попытался тихо проскользнуть к выходу. Но его тут же заметили и, несмотря на странный наряд, узнали, а он даже не мог никому объяснить, что с ним произошло.
И тогда один из игроков — тот, что в костюме Пьеро, — снял с себя длинное голубое платье с огромными пуговицами, под которым был надет обычный костюм, и вручил его Томашу. Решив, что в покрывале он далеко не уйдет, Томаш принял подарок и, зайдя за ширму, переоделся. Теперь он был настоящим Пьеро. И хотя у него не было маски, лицо как раз соответствовало этому тоскливому образу.
И только Томаш собрался покинуть это злополучное место, как из‑за ширмы вышла Божена: она все еще была в накидке, но без маски. И, крикнув что‑то нечленораздельное, Томаш в ужасе выбежал вон, а Божена, улыбаясь, пошла к игровому столу… Она вовсе не собиралась догонять Томаша.
Кое‑как добравшись до гостиницы, Томаш всю ночь провел взаперти, опасаясь еще каких‑нибудь случайных встреч, а утром с первым катером покинул Венецию.
Глава 24
Это была потрясающая идея! Она пришла в голову Иржи и Николе одновременно, когда они, покинув комнату, ставшую для Томаша роковой, оставили своих двойников пировать — а какой Праздник огня не заканчивается веселой пирушкой? — и, усевшись в гондолу, отправились плутать по водному лабиринту, обещав гондольеру щедро заплатить, если он отвезет их туда, где вода в полной тишине шепчется с каменными стенами каналов и где можно услышать слова, сказанные в глубине темных ночных домов.
Гондольер подмигнул им — и они поплыли в глубь Венеции, все больше удаляясь от шума набравшего силу карнавала. Пестрые огни и тающие в воздухе звуки серенад плыли над их головами, а Никола, откинувшись на мягкие черные подушки, смотрела на профиль Иржи, сидевшего на скамейке вполоборота к ней, и ее сердце сладко сжималось.
Ночная Венеция была невероятной! И блики на воде, и внезапная освещенность дворов и каких‑то закоулков, ослепляющая привыкшие к ночному сумраку глаза, — все это словно было работой гениального осветителя: казалось, что даже свет, льющийся из полуоткрытых окон, — часть его великолепного замысла.
Никола загляделась на необычно подсвеченный особняк: голубые ворота — на фоне красного фасада. Казалось, что серый мрамор навсегда впитал в себя этот свет и теперь сам светится изнутри. И вдруг она увидела, что из‑под ярко освещенного моста, по‑кошачьи выгнувшего над водой спину, выплыла совсем уж необычная лодка. Она была почти такой же узкой, как гондола, но в несколько раз длиннее, а ее белые борта были украшены пышными букетами роз. Ближе к носу в лодке сидели бродячие музыканты, мужчины и женщины, — они пели, подыгрывая себе на нескольких гитарах и мандолине, звук которой, похожий на девичий голосок, нежно выделялся в общем хоре и плыл над водой будто в стороне от других.
Когда нарядная лодка поравнялась с их бесшумной гондолой, Никола разглядела в центре ее нарядную пару. Парень и девушка, удивительно юные, сидели обнявшись и глядя друг на друга. На парне был ослепительно белый костюм, девушку окутывал голубоватый газ, сквозь который можно было разглядеть такого же тона атласное платье, плотно облегающее ее фигурку.
— Свадьба, — выдохнули в один голос завороженные Никола и Париж.
— Не может быть! Ночью, на карнавале — настоящие жених с невестой? — Никола вопросительно посмотрела на гондольера. Но тот, обменявшись со встречным гребцом в парадной одежде особым приветственным жестом, выкрикнул в ночь: