Томаш повернулся к Божене и гневно воскликнул: «И давно ты изменяешь мне с шутами?» Но Божена стояла и тоже смеялась, а потом как‑то странно, не своим голосом прошептала: «Но ты ведь не любишь меня, Томаш».
И тогда он возмущенно, сам веря себе, ответил ей, чеканя каждое слово:
— Я всегда любил только тебя, тебя одну. Столько лет мы вместе и ты еще сомневаешься в моей любви? Да я не только не дотронулся — не взглянул ни на кого за эти годы… Ты нужна мне… Только ты одна… — Он перешел на шепот и стал двигаться в сторону Божены, пытаясь коснуться ее, взять за руку. Но вдруг услышал голос Божены, идущий откуда‑то издалека:
— А как же Никола?
И он увидел за спиной у стоявшей перед ним птицы — точно такую же, но только сидящую за столом. Отражение? Но это невозможно! Он обернулся и онемел: да, Божена сидит за столом, рядом с ней — Арлекино. Снова обернулся — Божена стоит перед ним, а Арлекино скачет по дивану, разбрасывая подушки!..
Он несколько раз обернулся, поворачиваясь к каждой из птиц то одним застывшим лицом, то другим, пока одна из них, та, что стояла рядом, не откинула с головы капюшон и не сняла маску. Это была Никола!
А сзади к нему уже подходила тоже снявшая маску Божена — он видел ее отражение. Она прошла мимо него, подошла к сестре и обняла ее. «Спасибо», — услышал Томаш и, схватившись за голову — получилось, что за картонную, — выбежал из этой ужасной комнаты, каким‑то чудом найдя дверь, ведущую на лестницу, и, чуть не падая, побежал по ускользающим из‑под ног узким ступенькам, которые кружились у него в глазах…
Выбежав на улицу, Томаш подумал, что у него в глазах до сих пор мигают свечи, умноженные зеркалами. Но, приглядевшись, он увидел мелькающие за колоннадой галереи факелы, свечи, горящие лучины… В темноте казалось, что огонь движется по площади без всякого участия людей: широкой огненной рекой он лился по Сан‑Марко.
Сотни людей в масках и без масок двигались в одном направлении. Каждый нес в руках частицу огня. Но вместо того, чтобы невозмутимо нести свой огонь, участники шествия время от времени старались погасить огонь у другого. Отовсюду раздавались радостные возгласы на разных языках:
— Sia ammazzato chi non porte moccolo!
— Смерть тому, кто не несет огарка!
— Sia ammazzato!
— Да здравствует Праздник огня!
Какой‑то мальчик подбежал к Томашу и, увидев у него в руках погасшую свечу, которую тот так и не выпустил из рук, убегая из зеркальной комнаты, зажег ее от своего факела, взял Томаша за руку и потащил его в нестройные ряды огненного шествия.
Тут же к нему подбежала какая‑то маска и с криком «Sia ammazzato!» дунула на его свечу. Потом свечу зажгли опять, опять задули и вновь подожгли, а безучастный ко всему происходящему Томаш еще долго шел вместе со всеми, не думая ни о чем.
То, что произошло с ним в этот вечер, было похоже на дурной сон, и он пытался проснуться, но не мог.
И лишь когда огненная река вынесла его на мол, он, собрав всю накопившуюся в нем злость — на женщин, судьбу, карнавал, самого себя, — размахнулся и забросил свечу далеко в воды лагуны.
Постепенно приходя в себя под порывами пронизывающего ветра, Томаш начал понимать, что над ним зло подшутили. «Они сговорились, все сговорились!» — стучало у него в голове. Ему захотелось немедленно побежать назад, опять увидеть Божену и вывести всех на чистую воду!
Но в глубине души он все‑таки понимал, что весь запас негодования, накопившийся у него за последние дни, теперь ни к чему: ведь это его самого вывели на чистую воду две женщины, которых он в это мгновение одинаково ненавидел… Но ведь когда‑то любил! Или все это ему только казалось? Заменила же ему Никола на какое‑то время Божену, и не все ли теперь равно — на смену им обеим придет другая!
«Но сначала я все‑таки скажу им это в глаза! К черту карнавал! Пусть снимут свою нелепую маску!» — и Томаш двинулся против мерцающего течения туда, откуда сбежал, а огненное шествие продолжалось.
Наконец он добрался до галереи, с трудом отыскал нужную дверь и решительно шагнул в глубь полутемного зала.
Томаш шарил глазами по стенам, пытаясь найти проход, по которому Grand Maestro вывел их тогда на винтовую лестницу, ведущую наверх. Но стены были драпированы тяжелой тканью густо‑вишневого цвета, так что разобрать, где заканчивается стена и начинается ширма, прикрывающая вход, было невозможно.
В центре зала по‑прежнему толпились люди: Томаш видел их напряженные спины, сомкнувшиеся вокруг чего‑то ярко освещенного. И вдруг ему показалось, что оттуда до него донесся Боженин смех.
Не встречая на своем пути никого, кто задержал бы его, Томаш двинулся вперед. И вскоре оказался среди зевак, следящих глазами за сумасшедшим вращением пестрого диска. Это был игорный зал.
Играли в рулетку. Невозмутимый крупье — единственный, кто был не в маске, — следил за постоянно меняющейся комбинацией ставок. Начинался очередной тур. Крупье, говоривший по‑английски, предложил игрокам делать ставки, и отовсюду посыпалось: красное, черное, чет и нечет, ставлю на zero, от восемнадцати до двадцати четырех. «Игра сделана!» Удар! — и полетел по кругу маленький шарик, а потом запрыгал на зазубринах вертящегося колеса. Вскоре он вскочил в клетку. «Zero!» — выкрикнул крупье. Выяснилось, что молодая особа в маске кошки поставила на zero большую сумму и теперь подгребала к себе лопаткой крупный выигрыш — ее ставка увеличилась в тридцать пять раз!
Томаш вспоминал давно забытые правила и чувствовал, что пот выступает под его маской. Как давно он не был в казино! И какие потрясающие воспоминания связаны у него с этим миром, где все — игра. И опять, как много лет назад, его окружают возбужденные игроки, беспокойно следящие за движением блестящего шарика, летящего навстречу их судьбе. Да, все они корыстны, но игра окрыляет, и даже жадность, иногда скользившая в их жестах, не выглядит отталкивающей. Впрочем, сейчас Томаш меньше всего думал об этом: следя за тем, что происходит вокруг, он чувствовал неодолимое желание сыграть.
В комнате с низким, темным потолком, несмотря на ее большие размеры, было душно. Томаш отошел в сторону и снял маску — ему стало легче. Но он уже успел привыкнуть к тому, что его лицо спрятано от посторонних глаз, и больше не следил за ним. Деньги всегда были его слабостью, а деньги, достающиеся легко, он любил вдвойне. И когда он вернулся к столу, то игроки расступились, освобождая ему место, — столько злой решимости светилось в его глазах.
Неизвестно откуда взявшийся расторопный карлик в расшитом пуговицами красном халате тут же пододвинул Томашу кресло и остался стоять рядом, видимо, готовясь советовать и ожидая за это вознаграждения. Но Томаш грубо отмахнулся от него и сделал первую ставку. Это был его личный способ войти в игру: он всегда пользовался им раньше, когда, прилично зарабатывая в мастерской Америго, коротал вечера в полуподпольных казино Праги. Сейчас он поставил понемногу, но сразу на все — на числа, на чет и нечет и на цвета.
И вскоре уже подгребал к себе свой первый выигрыш! Пряча его в карман своего странного камзола, от которого он не мог избавиться иначе, как только оставшись в одном нижнем белье и рейтузах, что было бы еще смешней, Томаш вспомнил, зачем он вернулся сюда. Но деньги, завернутые в темно‑лиловую бумагу, ожидание в глазах подчеркнуто вежливого крупье и любопытные взгляды окружающих, которые ждали от него продолжения, уже опьянили его. Только где‑то далеко, словно комарик в ночной темноте, в сознании Томаша пищал противный голосок: «Брось это, беги отсюда, брось это, беги отсюда…» Но Томаш отмахнулся от писка, как пару минут назад от назойливого карлика; та же участь постигла и мысль о Божене — и он снова уселся в ждущее его кресло и решил продолжить игру.
Немного потеряв, он снова выиграл: на этот раз сумма была довольно внушительной, а потом удача просто вцепилась в него, словно клещ, и уже не желала его покидать. И чем больше становилась горка денег, возвышающаяся перед ним на игровом столе, — а его карманы, и спереди, и сзади, были уже давно переполнены, — чем активней он работал маленькой лопаткой, тем меньше занимало его то, что случилось в зеркальной комнате. И вскоре ему уже казалось, что разрыв с Боженой — такая же удача, как и то, что происходит с ним сейчас. «Тем лучше, — думал Томаш, следя покрасневшими от вина и азарта глазами за безумным кружением шарика, который вот уже битый час покорялся любому его капризу. — Мне никто и не нужен. Теперь я свободен! А женская ласка — она так легко покупается…» Но продолжая выигрывать, он не терял голову: ставил расчетливо, то и дело пропуская удар и пробуя уловить закономерность, скрытую за кажущейся хаотичностью его везения.
