«Без тебя, как без воды и без сна. И я чувствую, что скоро будет — как без воздуха.
Цветы вянут. Я задыхаюсь.
Ты не придешь больше. Я знаю, что нет. Теперь самое время написать красивое слово — прощай».
С тех пор прошел уже месяц, и они могли любить друг друга свободно, а не украдкой, как раньше. Никола желала, ждала этого от Томаша, но он, будто испугавшись чего‑то, сторонился ее, беспомощно делая вид, что все случилось так, как он того хотел. Но скоро Никола поняла, зачем и как уехала Божена…
Все, что было после этого письма, стало послесловием к ее любви. Именно сейчас, запертая в четырех стенах ванной, Никола остро почувствовала, что вот уже почти месяц живет словно в забытьи, не в силах ничего изменить. Как послушная школьница, давшая слово, она ухаживает за Томашем и не может просто встать однажды утром и уйти. Или днем — да, почему же не днем, а может быть, вечером, может быть, прямо сейчас?!
Эта возможность так ярко представилась ей, что она остановила мерный шелест воды и стала поспешно вытираться.
Войдя в спальню, Никола схватила первое попавшееся платье, посмотрела — Боженино, снова распахнула шкаф, нашла свое, надела, с трудом застегнув длинную молнию на спине. Потом присела на кровать и стала натягивать скользкие, непослушные чулки — они прилипали к еще влажной коже, не желая расправляться. Никола, начиная сердиться, дернула — длинная стрелка метнулась к пятке.
И вдруг из передней послышался голос Томаша, искаженный домофоном. Так, в одном чулке, Никола и отворила.
Томаш, потирая озябшие руки и не раздеваясь, посмотрел на руки Николы, комкающие ненадетый чулок, потом на ее ноги.
Никола наклонилась, чтобы снять рваный чулок. Потом повернулась к Томашу спиной и босиком вернулась в спальню. Там, вскрикнув, бросила на пол чулки и упала на холодный атлас покрывала, пытаясь спрятать в нем свои слезы.
Глава 10
В эту ночь он любил ее так, как тогда — в их первую ночь. Он шептал ей слова, от которых так кружилась когда‑то ее голова. Но сейчас они лишь отзвуками прошедшего скользили мимо нее.
В эту ночь она впервые внутренне изменила ему. Правда, пока с безымянным соперником. Она отдавалась ему, закрыв глаза, и ласки мерно покачивали ее тело, словно волны океана. А она плыла по нему и чувствовала, что больше не боится большого мужского мира, в котором ей суждено было родиться женщиной, — она плывет. И океан послушно поддерживает ее тело.
В эту ночь она впервые по‑настоящему ощутила себя женщиной.
А проснувшись сиреневым утром, тихо, чтобы не разбудить Томаша, выскользнула из‑под одеяла и, закутавшись в плюшевый халат, уединилась в библиотеке.
Впервые за последние недели она проснулась не вместе с Томашем. И в этом тоже была особая прелесть, почти сходная с той, что открылась ей этой ночью.
Она становилась ему неподвластна, и в подспудности происходящих с ней перемен была особая сила.
Удобно устроившись на кушетке, Никола взялась перебирать вчерашнюю почту. Вдруг из газеты вывалилась маленькая книжка в мягкой черной обложке. Это была ежемесячная театральная афиша, которую всегда выписывала Божена. Но почему же она так взволновала ее?!
И, словно бессознательно торопя события, Никола вдруг вспомнила о существовании рыжего Иржи, ее Парижа, — именно он вечно таскал такую же черную книжицу в своей холщовой котомке!
И теплая волна, рожденная этой мыслью, накатила на нее. Никогда еще Никола не чувствовала ничего подобного, думая об Иржи. Все эти годы он находился где‑то рядом, под рукой. И она так привыкла к спокойной радости, излучаемой им, что сейчас внезапно почувствовала себя обкраденной.
Но кто же украл у нее эту радость? В смятении Никола листала афишу, разыскивая нужную страничку. Вот! Черный театр.
Глаза ее забегали по именам исполнителей.
Да. Иржи Фиалка. Спектакль «Агасфер». Пятнадцатое декабря, вечер. Это же сегодня!
Поискав, Никола выписала телефон театра.
Но, уже собравшись звонить, услышала бой часов, донесшийся из гостиной. Было еще слишком рано.
Тогда она села за стол и написала вверху большого листа:
Здравствуй, флорентийская Божена!
На секунду остановилась, улыбнувшись чему‑то своему, и опять принялась писать, больше уже не останавливаясь.
Этот день они с Томашем собирались провести за городом.
Никола надела яркий бирюзовый комбинезон и оранжевую шапочку, оттенявшую матовую белизну ее лица. На фоне мягких тонов пушистого зимнего дня она казалась счастливым цветком. Положив в небольшую корзину бутыль домашнего вина, видимо присланную мамой, Никола спустилась к Томашу, возившемуся с машиной, и вскоре они выехали на полупустынную пригородную дорогу.
Холмы, недавно совсем темные, слегка припорошило снегом, и они мелькали в окне машины, как большие колпаки из кудрявой овечьей шерсти. По их бокам, в уютных ложбинах, были рассыпаны маленькие поселки и деревеньки — они выделялись на светлом фоне, будто вышитый по кайме красно‑коричневый орнамент.
Никола то и дело тормошила Томаша, указывая ему на какой‑нибудь пейзаж за окном. И он, снисходительно улыбаясь, делал вид, что тоже любуется, и выбирал место для пикника.
В багажнике трясся маленький бочонок с пропитанными красным вином парными кусочками медвежатины — любимым мясом Томаша — и гремели о маленькую жаровню шампуры.
Этот грохот уже начинал раздражать Николу, но тут они остановились — меж двух невысоких холмов. Пока Томаш возился с припасами, Никола взбежала по склону и огляделась вокруг. Холмы и холмы, и серая спина Томаша, успевшего уже протоптать тропинку от машины до небольшой поляны среди голых орешин, — сверху поляна напоминала дно корзины с припасами.
«И Томаш — будто внутри корзины, — подумалось ей вдруг. — Живет на дне глубокой корзины, лишь иногда глядя на мир сквозь ее прутья. И движется туда, куда переносят корзину… — Она начинала сердиться на себя, но уже не могла остановиться. — Но я ведь сейчас с ним, значит, тоже в корзине? Я?!»
Слезы брызнули из глаз Николы, и, повернувшись к Томашу спиной, она стремглав побежала вниз, прочь от него.
Она чувствовала, что слишком жестока к этому зрелому, уже привыкшему к своему превосходству над ней мужчине. Но сейчас ее почему‑то радовало такое вытравливание из сердца слишком неравной, нерадостной любви.
…Вернувшись спустя час, она застала разбросанные на снегу шампуры с еще дымящимся мясом, груду мокрых углей и Томаша, хмуро сидящего за рулем. Никола села сзади, и они, не обменявшись и словом, поехали в город.
Дома они переходили из комнаты в комнату, стараясь не встречаться глазами. Николе казалось, что если они коснутся друг друга, их ударит током.
И среди этого затянувшегося молчания она, тщательнее обычного одевшись, вышла из дома.
Она шла пешком. Ранние зимние сумерки сделали город черно‑белым. Там, где должна быть Влтава, клубился густой туман. Шпили и башни, как призраки, мелькали в серой сумятице туч.
Было то время, когда фонари еще не зажигают, но от беспокойного ощущения, что они вот‑вот оживут, уже не отделаться. И ожидание этой бесхитростной вечерней радости смешивалось в сердце Николы с еще одним чувством: она словно возвращалась домой — как маленький кораблик, унесенный случайным ветром от знакомых берегов, где его терпеливо ждут…
И когда в темноте небольшого зала, сплошь затянутого черным бархатом, вдруг вспыхнуло в пучке софита движение и заметалось в черном пространстве тело, похожее на луч звезды, щемящая боль неподвижности пронзила Николу: ей захотелось оказаться на сцене вместе с танцующим Иржи.
Глава 11
Божена покупала фрукты. Глядя, как на медной чаше старых ручных весов покачиваются огромные сливы и персики, выбранные ее рукой, она думала о письме Николы — долгожданной первой весточке от нее.
