Божена всегда работала так: сначала представляла свое будущее изделие во всех подробностях и ракурсах, а потом думала, каким способом можно достичь желаемого результата. И никаких спасительных рецептов тут быть не могло — каждый раз приходилось изобретать что‑то новое. Она переняла эту технику импровизации у старого Америго, следя в детстве за тем, как он работает, и слушая, что он при этом говорит: а Америго всегда был, в отличие от нее, достаточно говорлив… И уже тогда старый мастер заложил основы ее будущих ослепительных успехов, тех успехов, секрет которых потом пытались разгадать многие, в том числе Томаш. Сколько он ни пытал ее, сколько ни наблюдал за ее работой — так и не смог понять, почему Божена, обходясь без единого эскиза, всегда так точна в своих расчетах и выбирает оптимальный способ для достижения цели. Не то чтобы Божена что‑то скрывала от него… Скорее, она просто понимала: если Томаш не постиг этого, учась у самого Америго, ее слова уже не объяснят ему ничего.

…Томаша она теперь вспоминала редко, лишь в связи с работой. За год, проведенный в Праге после прошлогоднего карнавала, Божена почти не виделась с ним. Вернувшись тогда из Венеции, она забрала свои вещи, переселила Холичека к Николе и ушла, оставив Томашу квартиру вместе с воспоминаниями об их прошлом. Только изредка до нее доходили слухи, что его видели в каких‑то компаниях — и все время с разными женщинами. Божена подозревала, что ему вешаются на шею его постоянные клиентки: раньше, когда в мастерской рядом с Томашем сидела Божена, они были вынуждены сдерживаться — теперь же им никто не мешал. А Томаш, теша свое мужское самолюбие, видимо, не сопротивлялся. «Интересно, сколько бесплатных заказов он уже выполнил?» — подумала тогда Божена. О том, чем заканчиваются подобные альянсы, она прекрасно знала. Случайно встречаясь с ней на выставках или просто в городе, Томаш поспешно скрывался из поля зрения. Потом, перебравшись жить в Венецию, Божена подумала, что они могут так больше и не встретиться с ним — никогда в жизни. От этой мысли становилось жутковато, и тогда она остро ощущала собственное одиночество. Но в последнее время все изменилось…

Луиджи вытеснил из ее жизни многое, в том числе и размеренный ритм существования. Божена давно ощущала себя зрелой женщиной, успевшей обрасти сонмом приятных привычек. Но сейчас ей казалось, что и тридцать лет — возраст еще не достаточный для того, чтобы хорошенько узнать саму себя.

Она с головой ушла в работу, мысли о которой переплетались в ее сознании с мыслями о Луиджи. И теперь, стараясь превзойти саму себя, она «высаживала» на золотые подушечки‑лепестки бриллиант за бриллиантом, чернила серебряный стебель, рассчитывала правильность изгиба — но самое главное оставалось еще впереди. Сложнейший механизм, позволяющий сдвигать один из лепестков лилии, ей только предстояло изобрести. Видимо, дедушка заранее знал, как это сделать, и, делая эскиз, не утруждал себя излишними подробностями на бумаге. Но Божена понимала, что и с отодвинутым лепестком перстень должен сохранять гармонию форм, плавно переходя из одного состояния в другое. В изделиях Божены совершенным было все, включая застежки и те части, что скрыты от глаз. Какой стороной ни поворачивались созданные Боженой вещи, они всегда оставались прекрасными.

Но секрет тайника никак не давался ей. «Хотя бы одним глазком взглянуть на дедушкин перстень!» — сокрушалась Божена в минуты отчаяния и снова принималась за работу. И когда уже в третий раз переделанный механизм не устроил ее, она решилась.

Ранним утром Божена вышла наконец из дома, чего давно не делала, и направилась в уже знакомый ей полицейский архив. Как ни странно, на этот раз ей не чинили никаких препятствий.

Покопавшись в пожелтевших протоколах, Божена выяснила, что арестованный перстень некоторое время хранился в архиве венецианской квестуры, а затем был продан на одном из благотворительных аукционов, традиционно устраиваемых венецианской администрацией.

На этом след перстня терялся: кто купил его на аукционе, было неизвестно.

Удрученная результатами своих поисков, Божена возвращалась домой. Но вдруг… словно что‑то уже виденное внезапно мелькнуло перед ее глазами, и она быстро пошла в сторону цветочного магазина, в витрине которого не так давно разглядывала лилии. Купив несколько веток этих нежных благородных цветов, она отнесла их домой, погрузила стебли в прозрачную вазу с водой и поставила перед собой на верстак.

Наслаждаясь неповторимым ароматом, Божена изучала каждый цветок. В букете попадались бутоны и уже распустившиеся цветы. Божена поставила рядом три цветка: лилию, едва расправляющую лепестки, полураскрытую и широко распахнутую. Она смотрела на них, бережно щупала кончиками пальцев, медленно поворачивая вазу… И наконец в этом дивном цветочном танце уловила секрет тайника: с поворотом крышечки‑лепестка бриллиантовая лилия должна распуститься! И теперь Божена знала, как ей добиться этого.

Еще несколько дней напряженной работы — и почти все было готово. Теперь оставалось то, без чего нельзя было обойтись, — предварительная примерка.

И только сейчас Божена поняла, как давно она не видела человека, из‑за которого просидела полмесяца взаперти. Взволнованная, она спустилась к привратнику и от него узнала, что Луиджи за все это время ни разу не пытался ее повидать.

Это встревожило Божену не на шутку. Но помня совет, данный ей падре, она поднялась к себе и быстро заполнила свой именной бланк с официальным приглашением на примерку. Снова спустившись к привратнику, она попросила его побыстрее отправить приглашение, после чего опять поднялась к себе в квартиру, прошла в спальню и крепко заснула на кровати Америго Америги.

Карл стоял, не двигаясь с места, пока из машины не вышла Франта в сопровождении двух незнакомых мужчин. Но Карлу было не до них. Увидев Франту, он бросился к ней, но один из мужчин, маленький и толстоватый, преградил ему путь:

— Стой, хирург. Сначала поговорим.

Карл молча достал шкатулку и показал ее толстяку. Толстяком был Чеслав.

— Отлично! — сказал он. — Показывай товар.

— Здесь темно. Пойдем в машину, — предложил второй мужчина, который был значительно выше его ростом.

— Нет, — отказался Карл, — у меня есть фонарик.

— Да ладно, — сказала улыбающаяся Франта, — они не кусаются. Пойдем.

И Карл, крепко прижимая шкатулку, полез в «ягуар», пытаясь оказаться рядом с Франтой. Но Чеслав снова оттеснил его — и Карл понял, что здесь все решает именно он, этот толстяк.

Карлу хотелось только одного: чтобы все это поскорее закончилось и он оказался вдвоем с Франтой — пусть здесь, на этой пустой темной дороге, вдали от города, но вдвоем.

Он заглядывал через плечо Чеслава, пытаясь разглядеть ее лицо… Никаких следов насилия он, к счастью, не заметил.

— Открывай! — скомандовал Чеслав и развернулся лицом к Карлу, закрыв от него Франту своей широкой спиной.

— Сначала высадите ее. Пусть ждет меня на дороге. А уж потом я покажу вам… — Карл угрожающе помолчал, на что «толстяк» хмыкнул, удивленно взглянув на него, — что там внутри.

«Толстяк» кивнул своему напарнику, и тот подтолкнул Франту в сторону двери — они вместе вышли.

Карл полез в потайной карман за маленьким ключиком, с помощью которого открывалась шкатулка, но карман был пуст. Он стал шарить в других карманах — ключа не было.

— Ну что ты возишься? — почти дружелюбно заговорил с ним Чеслав. — Твоя девчонка нам уже надоела. А для тебя, я вижу, лучше ее нет. Так что поторопись!

Пока тот говорил всю эту ерунду, Карл, глупо улыбаясь, продолжал вытряхивать карманы. Потом он стянул с себя пальто и стал рыться в карманах брюк. Билеты, бланки, квитанции полетели на пол машины. Но ключа не было.

— Давайте быстрее — я замерзла, — заглянула в приоткрытую дверь Франта.

— Где может быть ключ? — машинально спросил ее Карл, но тут же опомнился: откуда она может это знать!