Но там, у «Флориана», она все‑таки терпела его недолго. Чувство собственного достоинства заставило ее уйти. А теперь, когда прошло несколько дней, она снова, как девчонка, томится, желая еще раз услышать этот голос — да зачем это ей?..

Невольно она вновь и вновь вызывала в памяти его лицо: цепкий взгляд, чуть больше привычного вытянутый нос, крупный рот с тонкими нервными губами, высокие скулы, копну темных, беспорядочно вьющихся к плечам волос.

Но конечно этого было бы недостаточно, чтобы пленить ее воображение. Его страстность, заразительная и пугающая, которой сначала она почти не придала значения, списав все на его явно похмельный бред, по прошествии нескольких дней вдруг опьянила ее. Никто еще так самозабвенно и бесстыдно не восхищался ею и не добивался ее.

После разрыва с Томашем Божена решила, что против неотразимых мужских чар у нее стойкий иммунитет и больше ничто и никогда не заставит ее быть беспомощной и покорной. Но неуязвимость, приобретенная такой дорогой ценой, таяла в Божене, как лед, что долгой зимой сковывал сильную реку любви.

Теперь оставалось только выследить хозяйку. Карл мерил шагами тесный гостиничный номер. Да, вот и в Венеции похолодало. И эта вечная сырость…

Хорошо бы сейчас оказаться дома. Мама, наверное, сидит у камина и близоруко щурится на огонь.

А в голове у нее уж точно копошится жуть: Карл, а вернее, эта безумная затея и его исчезновение; письма ниоткуда, в которых он так не похож на себя — слишком уж уверен, полон планов на будущее.

…Карл очнулся и снова уставился на стол, старую карту на нем, фотографии, вырезки из газет и остывший чай. Действительность вернулась к нему, и она требовала действий.

Он еще раз взглянул на план виллы, обмотал горло зеленым шерстяным шарфом, накинул свой поношенный плащ и вышел.

Вечер был хмурый, и Карл долго всматривался в гладь канала в ожидании отблеска огонька водного «трамвая».

Он жил в Венеции почти месяц; странность жизни на воде уже не будоражила его так, как в первую неделю. Тогда он целые дни, а порой и ночи напролет перемещался по городу: то бродил по узким улицам и выгнутым мостикам, то скользил по лабиринту каналов, ослепленный богатством золотистой Венеции. Блеск этого города — Карлу иногда казалось, что и жители его тронуты позолотой, словно дворцы дожей, — опьянял его.

Но, двигаясь по городу, он вместе с тем приближался и к цели своего безумного путешествия.

Причалив на мгновение, катер подхватил Карла и понес его к сердцу Венеции — площади Сан‑Марко, вблизи которой и располагалась найденная наконец старинная вилла, хранящая тайну, известную только ей самой, Карлу и, может быть, привидениям.

Уже без внутренней дрожи он приближался к светящимся в темноте окнам. Любовное отчаяние, преследовавшее его последние полгода, и напряжение последнего месяца дошли до предела и превратились в свою противоположность: он был, как говорится, абсолютно спокоен.

В левой части здания, отведенной под одну из квартир, горело лишь крайнее окно.

«Это здесь», — решил Карл.

На кухне Божены пахло айвой, а значит, пахло пражским Рождеством.

Тяжелые, тепло‑желтые плоды были спущены со шкафа и царственно разлеглись на столе. Божена нежилась, вдыхая аромат бабушкиного сада, маминого дома.

Так всегда и было. За несколько дней до Рождества она вбегала в родительскую спальню, придвигала к старинному шкафу тяжелый стул, потом столик и вскарабкивалась по ним.

Там, за резной оградкой, рядом с круглой шляпной коробкой светились эти знойные феи, поселившиеся в комнате в сентябре и с тех пор ждавшие своего часа. И только в конце декабря Божене разрешалось вызволить их и в ивовой корзинке перенести на кухню.

Дозревшая айва шла в рождественский пирог, который приходила печь бабушка Тереза, а до того чудесные плоды несколько дней украшали кухню. Больше всех ими любовалась Божена.

Может быть, с тех пор она и полюбила все теплое, светящееся, солнечное и теперь смело соединялось в ее руках тяжелое теплое золото с аскетичным серебром, как айва с декабрем в ее детском сознании.

Божена приготовила опару и поставила ее на верхнюю полку — у потолка скопилось много тепла. Опара росла на глазах, а вместе с ней рос и праздник внутри Божены.

Она задумалась. И вдруг почувствовала, как чья‑то теплая рука легла ей на голову. Вскрикнув, она вскочила, обернулась и увидела себя в зеркале.

Опара в ее волосах была теплой и вязкой. Поднявшись, она выползла из миски на полку и шлепнулась прямо на Божену, так напугав ее.

Наспех скинув платье и шаль, Божена в одних тапочках помчалась в ванную и захлопнула за собой дверцу душа. Запрокинув голову, она подставила ее под теплые струи и принялась поспешно смывать с волос тесто.

Вдруг зазвонил телефон. Она ждала звонка сестры — и выскочила из ванной, на ходу закутываясь в широкое полотенце.

Чтобы не намочить трубку, Божена включила «громкую связь» и плюхнулась на мягкий ковер рядом с телефоном. В ответ на ее «да?» в спальне раздался знакомый мужской голос. Голос говорил по‑итальянски.

— Добрый вечер, это Луиджи… Луиджи Бевилаква, ваш заказчик…

— Да, я слушаю вас… — В трубке повисла тишина. Она казалась Божене неловкой. А еще ей казалось, что Луиджи видит ее, сидящую на ковре. — Ваш перстень еще не готов. Я забыла предупредить вас о том, что работаю долго. Но с этим уже ничего не поделаешь…

— Нет, нет! Я не хотел торопить вас, ни в коем случае. Я лишь… знаете?.. как бы это сказать?.. У меня тут одна мысль… если еще не поздно! Но если уже ничего нельзя менять, я согласен и так.

— Да нет, почему же? Я лишь закончила расчеты и заказала огранщику камень. Так что если вы не собираетесь поменять его — все остальное еще возможно. Вы занесете рисунок или…

— Да я все так вам объясню, на пальцах. Только, понимаете, так получилось… Я сейчас звоню от привратника, да, да, вашего дома, у меня тут была назначена встреча, неподалеку. И я, возвращаясь, подумал… А всю будущую неделю я ужасно занят. Вот я и решил спросить у вас… Может быть, сегодня еще не поздно к вам забежать? На минутку? Я все очень быстро… объясню и уйду, не буду вас беспокоить!

И сама не понимая, что делает, Божена едва слышно, но странно и страстно уронила:

— Да.

И услышала короткие гудки.

Не чувствуя себя, она пошла к двери.

Так, завернутая в небесно‑голубое полотенце, широким жгутом стянувшее ее тело, Божена отворила ему дверь.

Он вошел и ничуть не удивился.

Божена увидела глаза, так пронзившие ее тогда, на Сан‑Марко. Они ей снились. Не раз она обрывала этот сон, потому что хотела проснуться. Но сейчас… Во всяком случае, просыпаться она не хотела.

В передней был полумрак, за стеклами веранды шелестел дождь. Они стояли друг перед другом.

Луиджи заметил едва различимую дрожь в ее теле.

Он чувствовал, что сейчас может сделать все, что захочет, — Божена открыла ему не только дверь в свою квартиру, но и саму себя. И он желал ее — страстно, сладко, нежно…

Луиджи как‑то по‑домашнему шутливо извинился, а она, смутившись, встрепенулась и воскликнув: «Ах! Подождите минутку!» — скрылась в ванной.

Карл устроился у окна и достал бинокль. Ему предстояло следить за женщиной, но это его не смущало. До последнего месяца он был врачом, практикующим хирургом, и еще не совсем забыл об этом. Поэтому он был холоден и расчетлив, думая лишь о своей тайне и о способах приближения к ней.

Морской бинокль был куплен здесь, у старьевщика, — но на это ушли почти все последние деньги. Теперь отступать было некуда: о неудаче Карл старался не думать.

Двенадцатикратное увеличение сделало мир неправдоподобным: Карл неумело водил биноклем из стороны в сторону, пытаясь попасть в цель. Вот. Желтый свет и еще что‑то желтое.