Не все шло гладко. Озверевшая чернь пыталась линчевать арестованных на пути в крепость. Людям Антонова-Овсеенко даже пришлось стрелять, чтобы этого не допустить.

При разгоне погромщиков на Троицком мосту Рутенберг получил легкое ранение в голову. В Петропавловской крепости он оказался в одной камере с известным черносотенцем и антисемитом Пуришкевичем. У этого господина был парадоксальный склад ума, и Рутенбергу нравилось с ним беседовать. Отношения между ними были корректными, почти джентльменскими, хоть они и резали друг другу правду-матку в глаза.

— Будь моя власть, я расстрелял бы вас в двадцать четыре часа, — мечтательно говорил Рутенберг.

— Я сделал бы с вами то же самое, голубчик Петр Моисеевич, но, поверьте мне, в этом не было бы ничего личного, — любезно отвечал Пуришкевич.

Как только Рутенберг оказался за решеткой, он вновь ощутил себя евреем. Факт впечатляющий и по-человечески вполне понятный. Из Петропавловской крепости он шлет в адрес американского еврейского конгресса поздравительную телеграмму в связи с Декларацией Бальфура, признающей за еврейским народом право на восстановление национального очага в Палестине. В том, что эта декларация появилась на свет, есть ведь и его заслуга.

Но его заслуга и в том, что он был единственным евреем, до самого конца защищавшим последний оплот российской демократии. Он не покинул тонущий корабль, не оставил командного поста до самого конца, хотя командовать было уже некем.

Сражаться за безнадежное дело, когда за него уже никто не сражается, — это тоже еврейская черта. Главным источником безграничного идеализма Рутенберга были его еврейские корни, которыми он всегда гордился.

А ведь в толпе, осаждающий Зимний дворец, было полно евреев, забывших о своих корнях. Среди них особо выделяется и по таланту, и по масштабам своей деструктивной деятельности фигура Троцкого.

Казалось, что демоны разрушения вселились в этого человека. Он ненавидел старый мир — и разрушил его «до основания», он презирал демократию, даже социалистическую, — и сокрушил ее. Он обладал организующей волей, холодным умом, демагогическим красноречием и безграничным честолюбием. Революция должна была носить — и носила на первых порах — отпечаток его личности. Созданная им Красная армия была его армией. Личная власть являлась для него и смыслом, и формой жизни.

Свое еврейство он ненавидел, потому что оно было главным препятствием на пути к вожделенной цели. Из-за него он не мог стать тем, кем стал Сталин. Не важно, что Сталин был грузином и сыном сапожника. Важно, что он не был евреем.

Троцкий порвал со своей семьей, отрекся от своего народа, осквернил веру отцов. Все это не помогло. Он был и остался евреем. Ничто не могло изменить этого факта.

Какая это все-таки несправедливость судьбы, когда дурацкие предрассудки являются непреодолимым препятствием для целеустремленного человека.

Много лет спустя, в мексиканском изгнании, какой-то журналист спросил Троцкого, нет ли в его революционном рвении чего-то от неистовства еврейских пророков. Троцкий рассвирепел, вышел из себя.

— Никакой я не еврей! Запомните это раз и навсегда! — кричал он.

На поводке Троцкий держал громадную овчарку, которой передалась ярость хозяина, и она рвалась к журналисту, обнажив клыки.

Такими клыками Троцкий впивался в историю, пока она не отторгла его.

После Карла Маркса этот человек был самым видным представителем евреев-самоненавистников.

В марте 1918 гола, после полугодичного заключения в Петропавловской крепости, большевики освободили Рутенберга по ходатайству Горького и Коллонтай. Некоторое время он жил в Москве. События развивались стремительно. Неудачное покушение эсерки Фани Каплан на Ленина дало большевикам повод для развязывания красного террора. Рутенбсргу удалось бежать, прежде чем о нем вспомнили.

Бурный 1919 год он встретил уже в Одессе на посту министра снабжения белого правительства, действующего под патронажем французской армии.

Но белое движение обречено, и вскоре вместе с другими белоэмигрантами Рутенберг оказывается сначала в Стамбуле, а затем в Париже. Остались позади три невероятно насыщенных года, смертоносных и роковых, разбивших вдребезги его надежды.

Это был бесповоротный крах идеалиста-революционера Петра.

Зато у сиониста Пинхаса, окончательно занявшего его место, звездные часы были еще впереди.

Рутенберг твердо решил не играть больше в напряженные и опасные политические игры. Ему осточертела политика. Теперь он будет заниматься совсем иными делами. В Париже он возвращается к своей давней идее электрификации Палестины. Но для претворения этого проекта в жизнь нужны средства — и немалые. Рутенбергу удается заразить своим энтузиазмом престарелого барона Эдмонда Ротшильда, который рекомендует его своему сыну, британскому финансисту Джеймсу Ротшильду. Появляются первые инвестиции.

В конце 1919 года Рутенберг поселяется в Палестине. И обнаруживает, что арабы, которым совсем не нравится Декларация Бальфура, устраивают беспорядки, все чаще переходящие в погромы. Рутенберг и Жаботинский реагируют на это созданием отрядов еврейской самообороны «Хаганы».

Но самая важная задача заключалась в том, чтобы добиться от британского правительства концессии на строительство первой в Палестине электростанции. Министром колоний Великобритании, от которого во многом зависело решение этого вопроса, был тогда Уинстон Черчилль. К сионизму он относился благосклонно. Ему импонировала идея возвращения древнего народа на свою историческую родину. Она соответствовала присущему Черчиллю чувству справедливости и его глубинному ощущению истории.

В 1921 году Черчилль объяснил арабской делегации, явившейся к нему, чтобы выразить протест против Декларации Бальфура: «Евреи должны иметь родину. Это будет очевидной справедливостью. Где же еще может находиться их государство, как не в Палестине, с которой они откровенно и тесно связаны на протяжении трех тысяч лет?»

Вместе с тем Черчилль никогда не допускал, чтобы поддержка сионистских интересов противоречила его долгу британского политика. Он искренне пытался сократить разрыв между чаяниями сионистов и возможностями Британии их осуществить. Но это оказалось не по силам даже ему.

В конце февраля 1921 года Черчилль и барон Джеймс Ротшильд прибыли в Палестину, чтобы своими глазами увидеть и оценить целесообразность реализации выдвинутой инженером Рутенбергом программы. Высокие гости и их свита разместились в нескольких автомобилях, припаркованных у здания британской администрации в Тель-Авиве, и кавалькада двинулась на север. Вскоре путь им преградила тогда еще полноводная и быстрая речка Яркон. Мостов через нее не было, и пожилой араб на лодке перевез всех на другой берег.

— Джентльмены, следуйте за мной, — произнес Рутенберг и легко взбежал на вершину холма. Черчилль и барон Ротшильд присоединились к нему. Панорама Эрец-Исраэль открылась перед ними во всей красе. С этой вершины было видно даже море в золотистой дымке. Рутенберг воткнул в землю свою трость и сказал:

— Электростанцию мы построим здесь.

— Это очень романтично, — усмехнулся Черчилль.

— И очень красиво, — сказал Ротшильд.

В 1922 году Рутенберг отправился в Соединенные Штаты в поисках дополнительных спонсоров. Ведь не об одной же маленькой электростанции на реке Яркон он мечтал. В его планы входило строительство на территории страны четырнадцати гидроэлектростанций, которые должны были не только залить светом всю Палестину, но и стать основой ее экономического благополучия.

Как раз в то время палата общин британского парламента приступила к обсуждению вопросов, связных с политикой Великобритании в Палестине. Рутенберг сразу оказался под ударом. Несколько парламентариев обвинили Черчилля в безответственности. Мол, как же можно было доверить такое важное дело, как электрификация Палестины, бывшему террористу и вообще человеку с сомнительной репутацией.