Дело касалось перераспределения построенного нефтяниками жилья, которое город хотел забрать у нефтяной компании в счет неуплаченных налогов, и президент компании Вайнберг ругался матом в мэрском кабинете – красивый и самонадеянный еврей из «новых русских»; Слесаренко едва удержался тогда от желания выгнать его из кабинета пинками, вовремя вмешался Федоров, обещал все уладить, и в самом деле все уладил, только не квартирами, а спортивным комплексом и складскими помещениями, перешедшими на баланс города от нефтяников в счет погашения бюджетных долгов. «Лучше что-то, чем ничего, – умудренно сказал тогда Федоров. – А с квартирами осенью порешаем». И только неделю спустя выяснилось, что нефтяники отдали свой спорткомплекс вкупе с огромными долгами за электричество и теплоснабжение, что здание требует капитального ремонта, оборудование и мебель пришли в негодность или разворованы, а знаменитый на весь город сауно-бассейновый пристрой остался за нефтяной компанией в бессрочном пользовании, и ничего уже не изменить.
Именно тогда Слесаренко осознал и сформулировал свою задачу на оставшиеся месяцы: ничего не ломать и не перестраивать, но разобраться в том, что же и как происходит в этом городе и почему. В тот же день он позвонил в областной центр сначала Кротову, потом Лузги ну.
...Виктора Александровича резко качнуло вправо, и он ухватился рукой за мягкую скобку над автобусным окном. Машина въехала на пригородную развязку, откуда короткой стрелой одна из дорог летела к зданию вокзала и станционным корпусам.
– Что за дым? – спросил Слесаренко, глядя сквозь окно на близкую и плоскую по-северному линию горизонта.
– Костры кочегарят, – ответил полковник Савич. Еду готовят, да и так, от комаров... и от не хрен делать, добавил он с понятной злостью невыспавшегося человека.
– Ваши люди все без оружия?
– Да что вы, Виктор Александрович! По-моему, так и дубинки взяли зря, только народ раздражаем.
Слесаренко протянул руку в пространство между сиденьями и снял трубку мобильного телефона. Секретарша доложила ему, что Вайнберга в кабинете нет, а телефоны дома и в машине не отвечают.
– Зря мы едем, – сказал полковник милиции, уставясь в шоферский затылок.
Да ну тебя, Петрович! – фыркнул молчавший всю дорогу Кротов и пришлепнул ладонью полковничий погон. – Никто с тебя за это дело лампасы не сдерет. И папаха твоя уцелеет.
– Какие лампасы с папахой? – Савич дернул плечом, сбрасывая кротовскую руку. – Нет сейчас ни лампасов, ни папах, отменили все к чертовой матери. Это раньше полковникам было положено...
– А ведь мечтал, небось, а, Петрович? Такой красивый, папаха набекрень...
– Да пошел ты, Виталич, сам знаешь куда.
– Кончайте треп, – сказал Слесаренко. – Думайте лучше, как дело решить. – «Быстро же они снюхались – Виталич, Петрович...».
Подъехав к вокзалу, водитель оглянулся вопрошающе, и полковник замахал ему рукой налево, тыча пальцем в заоконные дымы. На повороте Виктор Александрович оглянулся и посчитал эскортные машины: две «Волги», милицейский «газик» и такой же белый микроавтобус телестудии, болтавшийся на маленьких колесах. «Глупость эти «мицубиси», какой дурак притащил их на Север?».
– Хорошо, Василий, здесь и тормози, – скомандовал полковник и первым вперевалку выбрался из машины на песок.
Виктор Александрович Слесаренко, большой начальник и крупный мужчина совсем уже пятидесяти лет, по-своему любил Север и понимал его. И все, что он любил и понимал на Севере, было сейчас вокруг него: плотный изжелта-серый песок, обманчиво ровный и мягкий болотный газон чуть поодаль, почти белое небо, и в стыке неба и болот – низкая, словно богом недобритая, тайга у горизонта.
Понимал он и любил по-своему и этих северных людей, сидевших сейчас на рельсах в ста метрах от него, жегших костры и куривших там-сям возле насыпи, стоя и сидя, с повернутыми в его сторону головами: мужчин и женщин, молодых и не очень, но большей частью достаточно молодых, ибо Север не место для старости; грубых и жадных на все: на работу и деньги, водку и плотскую любовь, на дружбу и ненависть; всем дружным северным скопом своим презиравших других людей, что получали южнее и западнее копеечные деньги и хлипеньких баб как оброк с этой северной каторги.
Слесаренко помнил, как три десятилетия кряду писатели, поэты, композиторы и прочие пропагандисты – кто по заказу, кто по душе – будоражили в северных людях гордыню заслуженной исключительности. Кто смел из смертных поднять руку или раскрыть рот на нефтяника, газовика или шахтера? Зато любой сварщик на трассе мог обложить матом министра, если бригаде задерживали премиальные или не обеспечивали фронт работ, потому что все знали: не будет трассы к сроку – не будет министра, а сварщик пребудет вовеки. И разом все рухнуло, все перевернулось, и оказалось – можно: не платить, сокращать, увольнять, лишать надбавок и коэффициентов, не строить, не давать и даже не обещать и главное – не слушать! Начальство вдруг исчезло из пределов досягаемости, а то, что осталось в пределах, уже ничего не решало. Деньги и власть испарились в далеких высотах, закрывшись тучевым слоем чужих и пугающих слов: акционирование, менеджмент, холдинг, эмиссия, дивиденды... И однажды вчерашние герои уразумели, что в новом летосчислении они уже никто: обычные наемные рабочие. Пока их работа нужна – им платят, и платят неплохо, по сравнению с другими. Но только отпадала надобность, как с неба рушился занавес и отсекал их от жизни, именуемой работой, и стучаться уже было некуда: газеты поджали губы, исчезли парткомы и исполкомы...
Как человек незашоренный и довольно-таки информированный, бывший строитель и хозяйственник Слесаренко готов был признать, что весь этот реквием звучит с изрядной фальшью. Кто первым выстучал касками право прибрать к руками и поделить на акции свои предприятия? Да те же шахтеры. Кто первым решил немного покувейтничать отдельно от страны? Нефтяники в обнимку со своим начальством. Кто бросился чуть свет к окошкам скупных касс менять свое право владения на деньги и вещи? Кто первый заорал потом: «Распродали страну!..».
Тоскливая безысходность происшедшего заключалась не только в том, что случилось и скоро случится еще, но и в том, что так называемые простые люди никогда не признаются даже себе в их собственной, личной и совокупной, вине за случившееся. И тем не менее Виктор Александрович Слесаренко по-прежнему любил этих людей и понимал их обозленную растерянность.
– Надо идти, – сказал Кротов.
Полковник двинулся первым, на ходу прилаживая двумя руками к круглой голове фуражку. От насыпи засеменил ему навстречу худой майор в расстегнутом кителе, подбежал и пошел у плеча, шевеля губами; полковник кивал фуражкой и ускорял шаги.
Вдоль насыпи горели два костра, висела на кольях с веревками большая, армейского типа, палатка, рядом с ней стоял на козлах дощатый стол с двумя скамейками, и женщины в платках ходили от стола к палатке.
– Палатка чья? – спросил Виктор Александрович.
– А бог ее знает, – ответил на ходу полковник. – Вроде бы геологов.
– Что, и геологи здесь?
– Да всех понемножку...
– А где же Харитонов?
– В палатке, наверное. У них там вроде штаба.
С песчаного бугра они спустились к насыпи, где вдоль канавы переминались милиционеры из оцепления. Сидевшие на рельсах стали подниматься, несколько мужчин неловко заскользили вниз по гравию отсыпки; из палатки, щурясь на солнце и всматриваясь, выходили люди, и среди первых Слесаренко легко узнал по черной густой шевелюре депутата Харитонова – единственного среди всех в костюме и при галстуке.
– А где же господин Вайнберг? – спросил Харитонов, когда сблизились возле стола, и протянул руку Виктору Александровичу. Слесаренко пожал костлявую кисть и уронил ее.
– Здравствуйте, товарищи. Я – исполняющий обязанности мэра Слесаренко Виктор Александрович.
– Ну и что? – Загорелый мужик в расстегнутой до пупа джинсовой рубашке, стоявший рядом с депутатом, нагло смотрел в лицо Слесаренко. – Что дальше-то? Где Вайнберг, почему деньги не везет?
