– Молчит.
– Тогда работайте, работайте!
– А мы что? Мы работаем...
Виктор Александрович слегка поежился, вспомнив многотысячную разъяренную толпу, собравшуюся возле здания мэрии в день, когда был расстрелян Воронцов, и как спустя два часа толпа эта пошла громить городской рынок, потому что всем в толпе было ясно: стреляли «черные» торговцы, с которыми Воронцов вел долгую и трудную войну, не во всех деталях и мотивах понятную Слесаренко, но горячо поддержанную обывателями. Усмирить бунт и убрать толпу с рынка и площади удалось только на третьи сутки, когда начальник милиции арестовал в аэропорту двух некстати собравшихся бежать из города азербайджанцев. Другие «азеры» бежали на машинах по автотрассам на север и юг – отсидеться, переждать в соседних городах и поселках, а эти дурни самоубийственно сунулись в порт, пытались за взятку достать вылетите билеты, и тот грузчик, которому они совали доллары, «сдал» обоих и без того взвинченной очереди возле кассы (размахивал долларами и орал, тыча пальцем в побледневшие лица «азеров»), и чуть не случилось убийство, едва живых из свалки вырвала милиция, и тут же кто-то закричал, что видел этих в день стрельбы, как они бежали по кустам и что-то бросили... Наутро Савич доложил, что задержаны двое подозреваемых, и это помогло сбросить напряжение и прекратить беспредел. Слесаренко лично побывал в следственном изоляторе и говорил с арестованными, видел их разбитые липа и глаза без надежды и чувствовал нутром неправду происшедшего и жалость к этим молодым еще, неграмотным и вообще туповатым парням, но головою понимал другое: всем будет лучше, если удастся доказать, что убивали эти, чужие, нерусские. И даже сейчас, слушая милицейского полковника, неловко переминавшегося перед ним, Виктор Александрович отстраненно заметил, что вместо обычной и понятной человеческой радости за скорое освобождение невинных он испытывает только злость и раздражение, и, честно говоря, ему не гак уж важно, стреляли эти парни в городского мэра или нет, ведь если настоящие убийцы и будут найдены, те, кто нажимал курок, – это будут не настоящие убийцы, а всего лишь наемные исполнители, тогда как настоящие, заказчики и организаторы, найдены не будут никогда. Это понимал и полковник. Оба они это понимали.
– Ладно, едемте, – проговорил Слесаренко, принимая из рук помощника три утренние папки с документами. – Посмотрим, господин великий режиссер, что получится из вашей пьесы.
– Дайте мне машину, – сказал Лузгин. – Я подниму телевизионщиков и раздобуду громкую связь.
– Какую связь, Володя? – спросил Кротов.
– Громкую. Микрофоны с усилителем. Не станете же вы орать там во всю глотку.
– Ну, театр разворачивается, – простонал Слесаренко и провел ладонью по лицу. – Хочется верить: мы знаем, что делаем...
Вчетвером они спустились вниз, сели в беленький микроавтобус «мицубиси», коими по бартеру нефтяники напичкали весь город, и стали выруливать с площади на центральную улицу. Виктор Александрович слышал, как позади хлопали дверцы и фыркали моторы других машин, вытягивавшихся короткой колонной за микроавтобусом. На повороте притормозили. Лузгин выскочил из кабины и вялой рысью побежал к зданию городской телекомпании, фалды пижонского жилета разлетались крыльями.
– Летит наш орел, – пробасил Кротов. Полковник Савич поднял глаза, но ничего не сказал. Виктору Александровичу было известно, с какой настороженной нелюбовью местная элита относилась к двум «варягам», приглашенным из Тюмени новым городским начальником – тоже временным, случайным и тоже пришлым.
Он и трех месяцев не проработал первым заместителем главы администрации в этом совершенно незнакомом ему северном городе, когда однажды утром машина мэра Воронцова была расстреляна автоматчиками по дороге из аэропорта. Водитель погиб сразу, охранник на заднем сиденье был ранен, сидевший рядом с водителем Воронцов получил три пули в грудь и живот и одну в голову, и эта последняя пуля решила все. Воронцов не умер физически, но так и не пришел в сознание. Врачи, опутав тело пострадавшего проводами и трубками, не позволяли ему, телу, умереть, однако с каждым новым днем становилось яснее, что мэр уже не вернется – ни в жизнь, ни в свой кабинет.
В день покушения после криков, слез и суматохи, бесконечных и ненужных совещаний, выездов и возвращений, когда под окнами мэрии уже разгорался пожар стихийного митинга, помощник мэра Перевалов принес Виктору Александровичу на подпись лист белой бумаги с коротким текстом. Слесаренко, не слишком вдумываясь, пробежал текст глазами: «В связи... исполнять обязанности главы местного самоуправления...». Он спросил Перевалова: «Так положено?», – и когда тот молча кивнул, Виктор Александрович взял ручку и расписался, еще не понимая до конца, как изменит его судьбу этот ломаный быстрый росчерк.
Нельзя сказать, что жизнь и проблемы в новом городе были совершенно ему не знакомы, в противном случае он никогда не согласился бы на предложение Воронцова переехать сюда из Тюмени и стать первым заместителем городского «головы». До Тюмени он много лет жил и работал в Сургуте – знаменитом на всю страну нефтяном городе с двухсоттысячным населением, годами спорившем с не менее знаменитым и людным Нижневартовском за право именоваться нефтяной столицей Западной Сибири, – и ведал, что на Севере почем. Но все решило, конечно, не это и даже не опыт аппаратной работы во властных структурах последних десяти с лишним лет.
И вот теперь его начальник лежал в больничной палате, и Виктор Александрович в силу должности и закона остался в этом городе, как принято было говорить, «на хозяйстве». Каждый день ему докладывали о состоянии Воронцова, и он уже привык к этим сообщениям – одинаковым и безнадежным, – крутился в бесконечном колесе больших и малых городских забот, соблюдая неизбежный бюрократический ритуал повседневной жизни, и совсем уже не думал, как, когда и чем это должно было закончиться, когда однажды к нему пришел некто Молохов, председатель городской избирательной комиссии, которого Слесаренко если и видел раньше, то мельком, на больших «совещаловках», и даже не помнил по имени-отчеству, и сказал: «Надо принимать решение». Виктор Александрович врубился не сразу, а когда дошло, едва не закричал на Молохова: «Какие выборы? Он еще жив!». Молохов сочувственно вздохнул и принялся выкладывать на стол перед Слесаренко одну за другой разрозненные или сколотые степлером бумаги: заключение врачей, выдержки из городского устава и закона о выборах, протокол заседания городской избирательной комиссии, инструктивное письмо из комиссии окружной, справки юристов о трактовках тех или иных пунктов выборного законодательства, протокол заседания городской Думы, особое мнение трех ее депутатов из одиннадцати... «И давно вы над этим работаете?» – спросил Слесаренко. «Сразу, как только врачи дали понять, что...». Глядя на скромно-сдержанного Молохова, он вдруг подумал о Воронцове: какой молодец! Самого нет, но аппаратные колесики крутятся; значит, сумел поставить дело в городе. «Хорошо, – сказал он вслух. – Какова дальнейшая процедура?». Молохов еще раз вздохнул и принялся доставать из папки новые бумаги.
В соответствии с местным законом выборы должны были состояться через четыре месяца, и все это время Слесаренко обязан был исполнять функции городского мэра. О собственном участии в этих выборах у Виктора Александровича тогда и мысли не было, в этом он мог поклясться с чистою душой. Вопрос был в другом: как прожить эти четыре месяца? Просто дотянуть до срока и потом сдать дела вновь избранному мэру? Или действительно поработать настоящим мэром эти отпущенные ему судьбой сто двадцать дней?
Он бы, наверное, принял первый вариант – и не от лени, усталости или ложной скромности, просто «новая метла», скорее всего, опять начнет с начала и все наработанное Виктором Александровичем перекроит и перелопатит, хотя бы в целях самоутверждения; так есть ли смысл барахтаться? Но он видел все отчетливее, как бывшее воронцовское окружение, посчитав тот самый первый вариант единственным и неизбежным, потихоньку обкладывает временного мэра глухой ватой умолчаний, недомолвок и притворной заботы. Яснее всех сказал однажды Федоров: «Зачем вам влезать в это дело, Виктор Александрович? Вопрос глухой, зачем вам шею подставлять? А мне деваться некуда, я и буду отдуваться».
