– Но ведь это святая правда.

Посмотрим... После выборов. Конечно, они держатся за свое кресло, оно не такое уж плохое: и зарплата, и кабинет, и влияние.

– А ваше кресло – оно какое?

– Это как на него посмотреть. Вот сейчас, когда такая грязь полилась...

– Вы что, не ожидали?

Губернатор снова потер щеки ладонями; трубочка остывшего пепла упала на ковер.

– Не совсем, не совсем... Понимал, конечно, что-то будет, борьба и так далее, но чтобы такой обвал, чтобы так... окунали... Но даже не это. Не это! Потому что... много людей, даже близких мне, смотрят как бы со стороны: что с этого выйдет.

– О чем я и говорил вам, Леонид Юлианович.

– Да, ты прав.

– Но вы же сами виноваты.

– Отчасти – да.

– Эта ваша недоверчивость к людям, желание всё замкнуть на себе, решить самому...

– Я же тебе тоже говорил – это такая работа. А насчет того, что недоверчивый... Может, наоборот: я даже слишком доверчивый, слишком добрый.

– Ну, вы скажете тоже.

– Может, это я внешне такой, а внутри... Ты же меня не знаешь, хоть и присматриваешься ко мне несколько лет. Присматриваешься?

– Присматриваюсь, – ответил Лузгин. – У меня своя работа.

– Вот именно. Все вы, журналисты, присматриваетесь. Ждете, когда Рокецкий оступится.

– Зачем же так?

– Так это, так. Вот упаду – все слетитесь клевать. Да и сейчас, только кресло зашаталось... Почему-то я всё время перед вами оправдываюсь! Даже в Москве, когда ругаюсь в правительстве, я чувствую себя уверенно, потому что знаю: я прав, я ругаюсь за правое дело. А вернусь домой, встречусь с вами – всё-то я виноват, всё-то я не так делаю. Зарплату не дали – виноват, солдата кормить нечем – виноват, труба лопнула – виноват.

– А как же? Сами сказали: в области у вас единоначалие.

– Да подо мной еще тыщи чиновников! С них надо спрашивать!

– Вот вы и спрашивайте.

– А я и спрашиваю! Спрашиваю! А потом вы меня спрашиваете: почему это, Рокецкий, у тебя в этом доме нет друзей? Откуда возьмутся... Вот вы, господа журналисты, все большие политики. Сел бы кто-нибудь рядом со мной за этот стол и просидел недельку. Я, кстати, своим кандидатам-конкурентам то же самое предлагал: давайте поработаем вместе, хлебните-ка губернаторской работы!

– Ну и кто?..

– Дед Пихто. Пей давай, кофе стынет.

Рокецкий привычно «тыкал» Лузгину, и это его мало задевало: знал, что «ты» для Папы Роки означает близкую степень доверительности, но не все это понимали и принимали, а сам губернатор, похоже, не отдавал себе отчет, какое впечатление на разных людей производит эта его «демократичная» манера общения.

– Это правда, что у вас был брат-диссидент?

– Почему был? Есть. Откуда знаешь?

– Да уж знаю...

– Слушай, тема такая... Закурим, да?

Лузгин протянул ему горящую зажигалку.

– Такая вот история, спасибо... Семьдесят второй год, я уже работаю в Сургуте главным инженером управления... Никогда эту тему не засвечивал, не хотел говорить. А мог бы тоже в грудь стучать кулаком и орать, как некоторые: вот, мол, пострадал за демократию! Не люблю я этого. Я сам долгое время был членом партии и очень... искренне относился к этому делу. Шел, так сказать, к очередным победам. Что улыбаешься?

– Так что за история, Леонид Юлианович?

И Рокецкий рассказал, как родился в деревне подо Львовом, было их четыре брата; как дядю казнили бандеровцы, а отца арестовали «органы» и уже посадили, да умер Сталин, и его выпустили. Как он учился в вузе и ездил в Сургут со стройотрядом, как встретил там Галину и женился на ней, как работал и двигался по службе, и как однажды к нему пришли из КГБ и сказали, что его брат стал диссидентом.

– Такой был крепкий морячок! Демобилизовался, поступил в Киевский университет. Худощавый такой, красивый, с усами, казацкого такого вида, не как я...

Брата взяли за два стихотворения типа «лес рубят – щепки летят», обвиняли в «антисоветской агитации и пропаганде». Спрашивали, чьи стихи. Он отвечал: мои. Ему не верили, требовали выдать автора. Рокецкий с женой Галиной полетели в Киев: «Разрешите встретиться, мы его перевоспитаем, мы члены партии...». Им разрешили: «Если скажет – то отпустим».

– И вот его приводят. Мы ему говорим: мы знаем, Володя, что это не ты. А он: «Я не буду предателем». «Я не буду предателем...» – так он сказал. И дали ему пять лет лагерей по семидесятой статье. А тогда в Киеве под это дело многих задержали, но там папаши, кто посильнее, своих сыновей повытаскивали, а моего брата никто не смог. Отсидел от звонка до звонка. Мы знаем: его освобождением занимался Сахаров. И когда по «голосам» перечисляли фамилии диссидентов, там был и Рокецкий Владимир Юлианович.

– И каково вам было это слышать? – нейтральным голосом спросил Лузгин.

– Было так неудобно... И брата жалко. Каждый год отцу с матерью давали бумаги, билеты и отправляли в Потьму Пермской области – знаменитая колония, там брат и сидел. Просили подписать прошение о помиловании. Не подписывал: «Я ни в чем не виноват».

– А что вы?

– А я работал, строил и каждый день ходил как по струнке, потому что чувствовал – это... висит. Я ведь во всех горячих точках работал: Сургут, Надым, Нефтеюганск... Все друзья в орденах, а меня каждый раз вписывают и каждый раз вычеркивают. Даже когда председателем Сургутского горисполкома всё же назначили, и то на бюро обкома Богомякову положили на стол мое дело. Сам не видел, но говорят, хорошие тома... Геннадий Павлович сказал: «Пусть назначают: может, этот парень еще сгодится для области». Вот так...

Губернатор замолк, глядя сквозь Лузгина.

– Я все время держал внутри себя какого-то... раба, понимаешь, как будто я был человек второго сорта, какой-то скрытый враг. А я им не был. Я верил. Я очень хотел быть верным своей стране. Я проверял себя. И вдруг я словно... вздохнул, понимаешь, как будто родился по-новому. Ты не поймешь, вы так не жили, вас это не давило...

– Ну уж этого не надо, – сказал Лузгин. – Кого-кого, а журналистов партия прессовала будь здоров!

– Ну и что? Внутри-то вы были свободные, а я нет. Вот в чем разница. Поэтому, наверное, я до сих пор такой... нет, не подозрительный и даже не осторожный... За мной, наверное, и дальше смотрят, и если кто другой в это кресло сядет, придут и положат вот на этот стол... О-о, я помню. Я даже за границу рвался по путевке, чтобы проверить: если выпустят – значит, доверяют. И даже сейчас, даже сегодня – я же назначенный по указу. Завтра может быть совсем другой указ – и прощай. Вот после выборов – после выборов будет совсем, совсем другое дело.

– Вы полагаете?..

Они проговорили два часа, и когда Лузгин вышел из кабинета в приемную, на него посмотрели с опасливым неодобрением.

Коллегов сразу набросился с вопросами: ну как, ну что? Лузгин сказал: «Порядок, есть матерьял», – и передал магнитофонные кассеты для распечатки полного текста. – Сам? Я вам не мальчик, найми кого-нибудь. И отпечатайте нормально, хорошим шрифтом, чтоб я глаз не ломал. Будет расшифровка – я вам за день конфетку сделаю на целую газетную страницу.

– Про брата спрашивал?

– Спрашивал. Гвоздевой матерьял, но смотря как подать.

– Вот ты и смотри, – сказал Коллегов.

– Сколько? – спросил Лузгин. Мишка ответил.

– С вами не разбогатеешь.

По дороге домой торопился, скоро встреча с Толиком, мысленно перематывал ленту разговора, ставил себе вешки для будущего монтажа сюжета. Запомнилась фраза губернатора, когда Лузгин расспрашивал его о местной и московской нефтяной мафии. «На буровой мафии нет», – сказал Рокецкий. Хорошая фраза, надо ударно использовать.

У подъезда на скамеечке под бетонным козырьком сидели двое, курили в затишке. Он уже проходил мимо, когда один из сидевших встал и спросил вежливо:

– Извините, вы Лузгин Владимир Васильевич?

– А что, собственно? – удивился Лузгин. – Ну я, я – Лузгин.

Второй тоже поднялся со скамейки, бросил окурок в кусты.