Лузгин бродил безучастно, вставлял ехидные реплики. Кротов однажды пнул его даже легонько в наказание за пакостный язык. Слесаренко вполглаза приглядывался к журналисту. Тот показался ему немножко дерганым и театральным, Виктор Александрович приписал это издержкам профессии. Он и сам был публичным человеком, но не до такой степени, конечно.

Они выбрались из подвала и поднялись на второй этаж по лестнице — на взгляд Слесаренко, излишне крутоватой. Дети будут падать — это опасно. Он отметил нестандартную планировку, качественную отделку, хорошую сантехнику в просторной ванной комнате и сказал об этом Кротову, предположив немалые затраты. Банкир усмехнулся.

— Как говорится, мы не так богаты, чтобы покупать дешевые вещи. Лучше один раз капитально потратиться, чем потом вбухать вдвое больше денег в переделку и ремонт.

Была еще и мансарда под крышей — огромная, без перегородок, только толстые брусья стропил пронзали пространство.

— Бильярд поставлю, — сказал Кротов. — Генеральский. Сами-то играете, Виктор Александрович?

— Должность обязывает, — отшутился Слесаренко. — Это столица свихнулась на теннисе а-ля Борис Николаевич. Здесь, в провинции, нравы у властей попроще: охота, рыбалка, бильярд, преферанс…

— Баню забыли, — сказал Лузгин.

— Да, вы правы, баню я забыл, — сказал Слесаренко, и снова всё вернулось, а ведь почти оставило, отпустило за выпивкой и неспешной этой экскурсией по особняку.

— Вот за лето всё доделаю, — пообещал банкир, — устроим новоселье по всей форме. Только вот где бильярд настоящий достать? Не поможете, Виктор Александрович?

— И рад бы, да не знаю, где и как. Впрочем, позвоните Кульчихину, этот все знает. Ему тут на днях какой-то кий фантастический привезли: всем рассказывает, но играть не дает, говорят.

— А не спуститься ли нам, братцы, с чердачных небес на грешную землю и не продолжить ли столь удачно начатое? — То, как Лузгин это произнес, небрежно и витиевато, как хорохорился и ерничал постоянно, вдруг открыло Виктору Александровичу истинную причину его дерганья и суеты: парень просто недобрал свою дозу. Слесаренко не любил алкоголиков и старался не иметь с ними дела — за стакан продадут с потрохами, заложат и перезаложат, но к Лузгину он сейчас испытал нечто вроде сочувствия, без неприязни. Будучи человеком со многими способностями, Виктор Александрович по большому счету не числил за собой ни единого настоящего таланта и, не комплексуя по этому поводу, научился ценить в людях незаурядность и многое таким людям был готов простить — кроме, конечно, откровенной непорядочности, которую, по его мнению, не мог оправдать или объяснить ни один талант на свете.

Когда спускались по лестнице (все-таки очень крутая, неудобная), Кротов сказал Лузгину:

— Слышь, Вовян, я позвоню своим: пусть вызывают такси и приезжают. Что-то у меня на душе неспокойно.

— Но ведь было же сказано…

— Пошел он на хер, этот Юрик! В конце концов, это же он, а не мы. Мы-то при чем? Всё, я звоню.

— Ну, и куда ты их пристроишь в этом бардаке? Здесь же спать нормально негде!

— К Гринфельду отправлю, там переночуют. Он здесь рядом живет, через улицу.

— Делай как знаешь, — сказал Лузгин. — Сейчас шлепнем по маленькой и звони.

— Сергей Витальевич, у вас здесь есть телефон? — спросил Слесаренко. — Можно, я тоже воспользуюсь?

— Пожалуйста, — сказал Кротов. — У меня в машине радиотелефон.

— Не, братцы, вначале по маленькой!

Лузгин разлил водку — себе чуть меньше, чем другим, и в этом тоже подсознательно проявился спивающийся, но еще не спившийся окончательно, когда уже наплевать, что о тебе подумают, — и встал со стаканом в руке.

— Мужики, я хочу выпить…

— Выпить ты всегда хочешь, — смачно сказал банкир.

— Пошел ты на хер, Серега, я серьезно… Я хочу выпить, мужики… знаете, за что? За пространство. За то, чтоб человеку жилось не тесно. Чтобы его ничто не давило, понимаете, мужики? Чтобы душе его было просторно и телу его было просторно. Чтобы он мог выйти в свой — подчеркиваю: свой двор, сесть на свою скамейку на своем клочке земли и смотреть на звезды. И чтобы будущее не представлялось ему узким коридором, по которому он будет бежать или ползти до могилы. Чтобы это было… поле: куда хочу — туда иду, и никто мне не мешает, никто не стегает меня кнутом, никто не осаживает вожжами…

— Ну, размечтался, — снова не выдержал Кротов, но Лузгин на этот раз не взвился, не заругался, поглядел на банкира, как взрослый на ребенка.

— Я понимаю: общество, свобода как осознанная необходимость. Всё так, не спорю. Но почему же чем дальше человек живет, тем теснее ему становится? Всё меньше у него свободного пространства. А потом оно сужается до размеров гроба, и всё. Подумайте об этом, мужики. Вот ты, Серега, строишь дом, и вы тоже. Я так скажу: вы молодцы, вы расширяете пространство. Поэтому я пью за вас.

— Начал с ахинеи — закончил по-людски, — сказал Кротов. — Ладно, закусывайте, я пошел звонить.

Оказавшись один на один с Лузгиным, Виктор Александрович сразу почувствовал себя неуютно. Это втроем хорошо пить водку и легко говорить ни о чем; когда остаются двое, что-то сразу меняется. До этого Слесаренко как бы присутствовал при компании, был случайно забредшим гостем, мог позволить себе отмалчиваться, принимая в разговоре лишь редкие, из вежливости, пасы хозяев. А теперь Лузгин сидел напротив, жевал колбасу и смотрел мимо Виктора Александровича, словно ждал первой подачи от Слесаренко.

При знакомстве Лузгин представился по имени — Володя, но было неловко обращаться к нему так, без отчества.

— А вы, Владимир, — Слесаренко нашел компромиссно-уважительную форму обращения, — вы сами где живете?

— Я в панелях живу, — ответил Лузгин. — Правда, в новых панелях. Вот вы, Виктор Александрович, строитель, насколько мне известно?

— Был строителем, да.

— Тогда ответьте мне на один вопрос: почему у нас такой интересный железобетон — гвоздь не вбить, а кусками отваливается?

— Ну, тут масса факторов…

— Когда говорят «масса факторов», значит, точного ответа не знают. Или его вовсе нет.

Наверное, Лузгин уловил перемену в лице Виктора Александровича, потому что примирительно поднял ладони и добавил:

— Не хотел вас обидеть, поверьте. Привычка профессионального репортера: если хочешь разговорить собеседника, возьми его же реплику, разверни на сто восемьдесят градусов и ему же воткни в… пардон.

— Вас этому где-нибудь учили? — поинтересовался Слесаренко.

— Сейчас, говорят, стали учить, а раньше на журфаках больше на историю КПСС налегали. Нет, есть, конечно, несколько приемов: где сам придумал, где вычитал, где у других подсмотрел. Но, в общем-то, это не главное. Есть у ведущего искренний интерес к собеседнику — передача получится, если нет — как не выпендривайся, скука сплошная. Вот мой приятель Витя Зайцев: весь в бороде запрятан, но в глазах всё читается.

— Что было для вас самым трудным на телевидении?

— Как-то вы уж очень профессионально спрашиваете, Виктор Александрович, — подозрительно покосился на Слесаренко журналист. — Академию общественных наук при ЦК КПСС заканчивали или в народном суде заседать приходилось?

— Заседать приходилось, а от академии Бог оградил. Хотя по друзьям знаю: два года пожить в Москве вольной студенческой жизнью — это подарок взрослому человеку.

— Я потом у вас про суд поспрашиваю, ладно? — Лузгин посмотрел на бутылку, но руки не протянул. — Самым трудным было перестать корчить из себя ведущего. Когда начал вести себя и говорить на экране так, как в жизни, сразу всё изменилось. И работать легче стало и интересней.

— Я видел вас в рекламных передачах…

— Ну, это вообще порнография, — замахал руками Лузгин. — Там сплошная клоунада.

— Зато весь город о вас говорил.

— Любит наш русский народ шутов и юродивых… Вот только зря он за них на выборах голосует.

— Вам не предлагали куда-нибудь баллотироваться?