Депутат снова замолчал, покатывая в пальцах рюмку.

— Я разделяю скорбь друзей и близких. И как депутат Государственной Думы России принимаю на себя ответственность и вину за случившееся, на всю глубину своей совести. Поверьте, это не просто слова. И я принимаю на себя ответственность за будущее его, Александра Анатольевича, семьи, за будущее его осиротевших детей. Уважаемая Светлана Аркадьевна, позвольте заверить вас, что любая ваша просьба будет воспринята мной с благодарностью. И не только мной: я вижу здесь прекрасных людей, настоящих друзей покойного художника. Уверен, что каждый из нас сделает для его семьи все возможное и невозможное, чтобы хоть как-то изжить чувство общей вины и горечи. Помянем, друзья, ушедшего от нас доброго человека и большого мастера. Пусть земля ему будет пухом.

Все поднялись и выпили стоя, Светлана заплакала и поцеловала Лунькова в щеку.

— А теперь простите меня, я откланяюсь, — сказал депутат. — Светлана Аркадьевна, я обязательно свяжусь с вами на днях. До свидания, Анатолий Степанович, — он протянул руку через стол, и старик Дмитриев пожал ее с чувством. — Не провожайте меня. Сергей Витальевич, два слова на прощание.

Кротов выбрался из-за стола и увел депутата в прихожую.

— Какой хороший человек, — сказала Светлана. — Может, подогреть второе? Духовка горячая, это быстро. Ты опять ничего не ешь, Вовочка! Он вообще у вас ест хоть что-нибудь, Тамара?

Лузгинская жена, сидевшая теперь рядом с кротовской Ириной, переглянулась недобро с соседкой и огорчительно подняла плечи. «Все боятся, что я снова напьюсь», — подумал Лузгин, вспоминая обрывки вчерашнего.

Он ушел в коридор, заглянул на кухню, где стоял дым и гам, увидел там занявшего лузгинское место на подоконнике друга-банкира, и ему расхотелось окунаться в этот гам и дым. Он обулся, набросил на плечи куртку и вышел на лестничную площадку. Следом в дверь проскользнула Светлана, попросила у Лузгина сигарету — стеснялась курить при родителях и старике Дмитриеве.

— А где мальчишки? — спросил Лузгин.

— В спальне, телевизор смотрят.

— У вас тут давно этот бардак на кухне?

— А как с кладбища вернулись. Бог с ними, пусть сидят, не жалко. Ты скажи, как сам себя чувствуешь после вчерашнего?

— Честно сказать? Стыдно и противно.

— Ох, мальчики, не бережете вы себя, — вздохнула Светлана. — Хоть бы нас, жен, пожалели. Ты посмотри на Тамару — кожа да кости, до чего ты ее довел, Вова. Такая красивая женщина, а ты…

— Жизнь такая, — сказал Лузгин. — На душе муторно. Я ведь Тамарке не враг, я к ней очень хорошо отношусь, но она совершенно не желает понять, что со мной происходит.

— А что с тобой происходит, Вовочка?

— Если бы я знал, — сказал Лузгин.

Они, не глядя друг друга, молчали. Вдруг Светлана сказала:

— Ты не представляешь, как обидно… Только-только все наладилось: квартира, работа у Саши, и с деньгами стало получше. Епифанов ему очень хорошо платил, мы даже из долгов почти вылезли… А теперь — я не знаю. Я не знаю, как мы жить будем, — она заплакала, отвернувшись и спрятав лицо. Лузгин положил ей руку на плечо. — Все-все, я больше не буду, — сказала Светлана. — Дай еще сигарету, пожалуйста… Я вам так благодарна, мальчики. Я ведь представляю, скольких это денег стоило. С ума сойти, какие сейчас цены на все… Нам бы самим ни за что…

— Перестань, пожалуйста, — сказал Лузгин. — Стыдно слушать.

Ему и в самом деле было стыдно, словно похоронными деньгами они откупились от мертвого Сашки.

— Слушай, Светка, — сказал Лузгин. — Я сейчас тебе дам кое-что, только ты не смей отказываться и никому не говори. Это даже не тебе, а Сашкиным пацанам, поняла?

Он полез во внутренний карман и достал оттуда пачку луньковских долларов.

— Что это? — спросила Светлана.

— Здесь пять тысяч «баксов», — сказал Лузгин. — Почти двадцать пять миллионов рублей.

— Ты сдурел, — сказала Светлана.

— Молчи и не дергайся, — сказал Лузгин. — Это… лишние деньги.

— Таких не бывает, Вова.

— Ты не знаешь: бывает. Возьми, я тебя очень прошу.

— Господи, — сказала Светлана, — какие они маленькие… Двадцать пять миллионов… Никогда не думала, что буду держать в руках двадцать пять миллионов рублей! Мне страшно, Вовочка. Я даже не знаю, куда их положить…

— Сунь в карман, — сказал Лузгин.

— А как Тамара? — подняла на него глаза Сашкина жена. — Ты ведь от семьи отрываешь.

— Успокойся. Ей и так хватает.

— А что мне с ними делать? Я ведь никогда в жизни…

— Поменяешь на рубли в обменном пункте. Только помногу не сдавай, двести долларов за раз, не больше. И не в одном месте, чтобы в глаза не бросалось.

— Вова! — ахнула Светлана. — Ты их украл?

— Дура ты, Светка, — сказал Лузгин.

— А можно, я немного родителям дам?

— Как хочешь. Только долларами не давай — разговоры начнутся.

— Мальчикам столько покупать нужно… Знаешь, они так быстро растут!

— Слушай, — предложил Лузгин, — давай я с Кротовым договорюсь на субботу, он даст машину с шофером, и вы поездите по магазинам, купите что надо для пацанов, а?

— Ой, неудобно как-то, — сказала Светлана.

— Фигня, — ответил Лузгин.

Отдав Светлане луньковские доллары, он испытал чувство гордости и радости за собственную нежадность, и в то же время над душой пролетел легкий холодок, словно он долго стоял на берегу и наконец упал в воду. Лузгин понимал, что теперь от Лунькова он не отбрыкается, коготок увяз — всей птичке пропасть. Уразумев это, Лузгин пожалел о содеянном. Нет, долларов ему не было жалко, ему стало жалко себя.

Виктор Александрович решил созвониться с банкиром Кротовым утром во вторник, но банкира не было в офисе, секретарша доложила: появится после обеда. Слесаренко с некоторым облегчением вздохнул и отправился на заседание административного совета области, где и проторчал почти весь день, созерцая пикировки областных и окружных политиков.

В перерыве он с удовольствием перекинулся парой фраз с Первушиным, секретарем совета, которого знал еще со времен партийной работы на Севере и в обкоме. В отличие от многих чиновников, Виктор Александрович относился к работе и самому существованию административного совета достаточно серьезно. Роль секретаря совета была чрезвычайно сложной, трем суверенным медведям в одной федеральной берлоге мирно не жилось, и Слесаренко с большим уважением оценивал то, как Первушин с этой ролью справлялся.

В толпе куривших в коридоре начальников Виктора Александровича разыскал мэр, подвел к нему директора моторостроительного объединения Кульчихина.

— Выручайте меня, — сказал мэр. — Обещал Кульчихину поехать с ним завтра в Тобольск, но никак не могу, не получается. Полагаю, поехать следует вам, если вы, конечно, не возражаете. Соглашайтесь, Виктор Александрович, дело очень важное и для города чрезвычайно полезное. Тем более что вы однажды уже ездили вместе.

Слесаренко понял, о чем речь. Директор моторного, его тезка Виктор Кульчихин, был президентом ассоциации машиностроителей области. Последние переживали нынче не лучшие времена: южные тюменские заводы, по большей части ориентированные на «оборонку», рухнули в безработную яму конверсии и отсутствия кормившего их раньше госзаказа, тогда как единственные возможные потребители машиностроительной продукции внутри области — газовики и нефтяники — десятилетиями ориентировались на Урал и Баку, а с приходом рынка и вольных нефтедолларов — на Америку и Канаду. Кульчихин со своей ассоциацией предпринимал отчаянные попытки пробиться на нефтегазовый рынок заказов, хоть как-то загрузить работой простаивающие кадры и мощности, и городские власти Тюмени были в этом весьма заинтересованы, ибо понимали, что прожить только лишь на нефтяную ренту областному центру не удастся, северяне лишнего не отдадут — самим не хватает. Огромный Нижневартовск на грани социального краха, реконструкция Самотлора требует триллионов и триллионов, старые нефте и газопроводы рвутся все чаще и чаще, поэтому Тюмени придется самой зарабатывать себе на жизнь.