Лузгин запустил новость по цепочке. Никто и слова не сказал, о чем он и доложил Марине. За сутки до отъезда каждый персонально получил от Марины конверт.
Пятьсот долларов — сумма невеликая. Лузгин полагал, что будет не меньше тысячи, и эта цифра запала ему в голову, и сквозь огорчение от американской скаредности пришла идея кого-нибудь разыграть.
Объектом розыгрыша был выбран Слесаренко. Во-первых, горкомовский начальник вел себя излишне серьезно, пресекал лузгинские попытки заменить университетский визит походом в ресторан и вообще раздражал Лузгина своим обликом партийного функционера. Во-вторых, жил Слесаренко в одном номере с областным депутатом Верховцевым, известным своей склонностью к эпатажу и опасному юмору.
Вечером за ужином он попросил Верховцева об одном одолжении. Тот уставился на него сквозь толстые очки.
— Какого рода одолжение?
— Если вас вдруг спросит Слесаренко, сколько у вас долларов в конверте, скажите — тысяча.
Верховцев помолчал секунд десять, потом затрясся молчаливым смехом.
— Замётано!
Лузгин специально подгадал так, что к лифту они подошли бок о бок с городским начальником, и, как бы между прочим, произнес:
— Молодцы хозяева. Тысяча долларов — это приятно.
Слесаренко бросил на него резкий взгляд, потоптался немного на пороге лифта, но ни о чем не спросил, только лицом потемнел слегка и первым шагнул в зеркальную кабину.
Утром Марина чуть не избила Лузгина, пока ждали автобус для прощальной поездки по магазинам. Оказалось, Слесаренко позвонил ей на квартиру заполночь — номер марининого телефона имелся у каждого — и долго бормотал какую-то несуразицу насчет дискриминации, должности, ответственности и прочей ерунды, пока Марина не уразумела, что к чему.
Слесаренко продефилировал в автобус мимо Лузгина с каменной мордой, а шедший за ним Верховцев показал большой палец. Впоследствии Верховцев рассказывал красочно, как Слесаренко бродил по номеру, таращился в телевизор, ждал, пока сосед уснет, и Верховцев притворился спящим, даже всхрапнул пару раз для пущей убедительности, и потом кусал подушку, чтобы не рассмеяться от слесаренковского горестно-возмущенного ночного бормотанья в телефон.
Такая вот была история.
Он как раз вспоминал о ней не без удовольствия, когда в кабинет вошел незнакомый бородатый мужик в джинсах и свитере, улыбнулся с порога Лузгину:
— Вы Владимир Васильевич?
— Ваш покорный слуга, — ответил Лузгин, не вставая. — Чем обязан?
— Хорошие манеры достойны похвалы, — сказал бородатый. — Если не передумали, то пленочки, пожалуйста.
— Не понял юмора, — сказал Лузгин.
— Пленочки, пожалуйста. Они у вас в сейфе.
— Э-э… вы от Лунькова, что ли? — догадался наконец Лузгин.
— Я от той зеленой пачечки, что лежит или лежала в вашей тумбочке.
— Слушайте, не нравится мне этот детектив. Луньков сам был здесь пятнадцать минут назад!..
— А вы бы отдали ему пленочки пятнадцать минут назад? — поблескивая умными глазами, почти ласково спросил бородатый. — Открывайте сейф, Владимир Васильевич. И не мучайте вы себя всяческой достоевщиной…
Лузгин долго смотрел в глаза бородатому, а затем полез за ключом в ящик стола.
— Премного благодарен, — улыбнулся бородатый. — Пакетика не найдется? Или хотя бы в газетку заверните…
— «Конспираторы хреновы», — зло подумал Лузгин.
…Поболтавшись немного по студии, он вызвал такси и поехал домой, так и не придумав, чем убить время до вечера. Дома он пообедал без удовольствия и завалился на любимый диван с книжкой в руках. Вот уже вторую неделю он не мог дочитать триллер Тома Клэнси «Смертельная угроза», хотя любил Клэнси и читал его запоем, но обстоятельства последних дней и беспорядочное пьянство не позволяли сосредоточиться на чтении: в голове кружились мысли и разговоры, сбивали с толку, и Лузгин, бывало, переворачивал страницу, не поняв и не запомнив из неё ни строчки. В конце концов он уронил книгу на грудь и задремал, и проспал до прихода жены. Они перекусили наскоро и на такси поехали к Дмитриевым.
Сашкина квартира уже была полна полу-пьяных, пьяных и очень пьяных мужиков, сидевших тут уже не первый час. В большой комнате шли официальные поминки, тоскливые и тихие, а на кухне вокруг кургузого самодельного стола — Сашкино производство, сколотил из ворованных со стройки досок, купить нормальный не было денег — грудились Дмитриевские кореша, любители выпить и поговорить «за жизнь». В сигаретном дыму среди пьяных лиц странно было видеть бородатого непьющего актера Леню Окунева.
— …Значит, пустая сцена, — рассказывал Окунев, — и выходит главная героиня. Идет в тишине к рампе… Потом следует центровой монолог. Раз за разом проигрываем сцену, — чувствую, что-то не то! Не получается выход, хоть убей! Сашка рядом сидел, он нам декорации делал. И вдруг говорит: «Звук не тот». — «Какой звук?» — «Звук, — говорит, — у каблуков не тот. Смените ей туфли». Мы прямо обалдели…
Лузгин с удовольствием присоединился бы к этой кухонной компании, но приличия требовали посидеть хоть немного за главным столом, и они с Тамарой прошли и сели между Северцевыми и Славкой Комиссаровым. Светлана сидела за ближним к двери торцом стола — сподручнее бегать на кухню. Рядом горбился старик Дмитриев, неспешно жевал картофельное пюре с тушеным мясом, загребая ложкой по тарелке от себя. Кротова не было, и Лузгин подумал иронично: «Начальство задерживается!».
Выпив рюмку и поковырявшись в тарелке, он высидел положенное и с облегчением ушел на кухню, где залпом опрокинул протянутый ему фужер с водярой, закурил и устроился на подоконнике под форточкой, прислушиваясь к милым сердцу русским пьяным разговорам обо всем и ни о чем.
В прихожей брякнул звоночек, полминуты спустя в проеме кухонной двери образовалась мощная фигура друга-банкира. Кротов отыскал глазами Лузгина и поманил его пальцем. Лузгин сделал в ответ неприличный жест и не двинулся с места. Кротов махнул на него рукой и ушел, постучав на прощанье пальцем по виску. Лузгин прикуривал вторую сигарету от огарка первой, когда на кухню вошел Комиссаров, пристроился рядом на подоконнике и сказал:
— Нас посетил господин депутат.
— Какой депутат? — удивился Лузгин.
— Рожу помню — фамилию забыл.
— Ну-ка, докури, — Лузгин сунул Комиссарову подпаленную сигарету.
В большой комнате рядом со Светланой сидел депутат Луньков, друг-банкир расположился напротив, возле старика Дмитриева. Над столом разлилось настороженно-уважительное молчание. Лузгин прошел на свое место. Депутат заметил его и кивком головы засвидетельствовал сей факт.
— Пару слов, Алексей Бонифатьевич, — попросил Кротов. — Нечасто мы вас видим.
Луньков поднялся с рюмкой в руке, оглядел собравшихся за столом, свободной рукой поправил узел галстука и одернул фалды пиджака.
— Беда политика в том, что он всегда опаздывает, — сказал Луньков. — Он не успевает за временем и людьми. Опаздывает на всех уровнях: на государственном, когда творит запоздалые, вчерашние законы, и наличном, когда приходит к человеку, которого уже нет. Только сегодня в кабинете моего друга господина Кротова («Уже друга?» — недоуменно отметил Лузгин) я впервые увидел картины, написанные покойным Александром Анатольевичем, и спросил Сергея Витальевича: кто же этот прекрасный мастер? Почему я никогда не слышал о нем? Почему о нем не знает страна, более всего на свете нуждающаяся сегодня в честном художнике, способном понять и отразить наше сложное время? И когда мой друг Кротов рассказал мне всё, я счел своим долгом — пусть и долгом запоздалым — прийти в дом художника и почтить его память.
Луньков замолчал, глядя на Сашкин портрет на стене. Слышно было, как под стариком Дмитриевым поскрипывает табуретка.
— Многие спрашивают: в чем главная задача политика, государственного деятеля? — продолжил депутат. — В ответ можно нагородить уйму разных умных слов, но не время и не место сейчас для словоблудия. Поэтому, глядя сейчас на этот портрет, скажу одно: надо сделать так, надо так переустроить нашу жизнь, чтобы люди, подобные Александру Анатольевичу Дмитриеву, жили долго и были в этой жизни счастливы… Вы полагаете, что благополучие и здоровье общества определяется экономикой, политическим плюрализмом, так называемой демократией? — Луньков снова оглядел сидящих за столом, заглядывая в глаза каждому. — Это все придаточные явления. Нравственное здоровье и благополучие общества определяется тем, каково в нем живется художнику. Вот главный определитель! Вот главный экзамен! И сегодня надо признать, что наше общество этот экзамен не выдержало.
