Первым делом он позвонил Кротову.
— Как передача? — спросил банкир.
— С передачей все в порядке. Ты скажи, Слесаренко уже выходил на тебя?
— Пока нет. У меня вообще сомнения…
— Выйдет, никуда не денется. Вечером у Светки будешь?
— Надо бы пойти, но честно скажу: устал уже от всего этого…
— Ладно тебе! Увидимся — переговорим. Давай, до вечера.
У председателя комитета по строительству шло всенепременное совещание, и Лузгин минут пятнадцать терзал секретаршу, пока та не сдалась и не соединила его с Терехиным.
— Давай короче, у меня народ.
— Народ сидит в приемной, — не удержался от привычки юморить Лузгин, — а у тебя слуги народа, не путай.
— Владимир Васильевич!..
— Все-все-все, умолкаю… Ты мне скажи, начальник, почему Слесаренко не звонил Кротову?
— Наверное, времени нет.
— Пусть найдет. Сегодня же. Иначе результат не гарантирую.
— Слушай, но я же не могу…
— Давай-давай, начальник, тереби его, понял? Ситуация может измениться.
— Не понял! — грозно сказал Терехин. — Это совершенно исключено!
— Постарайся, дружище, — сменил тональность Лузгин. — Не телефонный разговор, конечно, но ты поверь мне на слово: надо торопиться. Все, отключаюсь. С богом, начальник!
В дверь кабинета забарабанили снаружи. Чертыхаясь, Лузгин пошел открывать.
— Прячешься? — спросил Угрюмов, сваливая на стол охапку видеокассет.
— Думаю. Мыслю! — ответил Лузгин.
— А зачем господин депутат приходил?
— В передачу просился.
— Пусть «бабки» платит — возьмем.
— Тут, братец ты мой, большая политика, — сказал Лузгин и поиграл пальцами. — Слышь, Валя, завтра мне могут понадобиться исходные записи папы Роки. Можешь устроить их мне на пару дней?
— Конечно, могу, — удивился Угрюмов. — Это же наши пленки. Зачем тебе они?
— Надо, Валя, надо. Возьми их из аппаратной и запри в сейф.
— Они и так в сейфе.
— Ну, ты молоток! — похвалил режиссера Лузгин. — Тогда вопросов не имею.
— Зато я имею, — сказал Угрюмов. — Ты с ними что-то делать хочешь?
— Так, показать кое-кому.
— Депутату?
— Слушай, Валя, не лезь ты в эти дела! — сердито оборвал его Лузгин. — Целее будешь, братец.
— Вовян, мне твои хитрости по фигу. Но ты же знаешь, что до эфира мы обязаны эти пленки хранить как резерв. Так что ты с ними осторожнее, не сотри по глупости.
— Не боись, — сказал Лузгин, и в это время зазвонил телефон. Лузгин снял трубку: звонил Омельчук.
— Переговорили, Владимир Васильевич? — серьезным голосом спросил президент телерадиокомпании.
— В общих чертах, — ответил Лузгин.
— Я завтра… э-э… улетаю, — напомнил президент. — Вы, пожалуйста, отнеситесь повнимательнее к просьбам… э-э… многоуважаемого депутата.
— Не беспокойтесь, все сделаем, — сказал Лузгин.
— Вы меня… э-э… не поняли, Владимир Васильевич, — сказал президент. — Я просил вас… э-э… отнестись к его просьбам повнимательнее. Теперь вы меня поняли, надеюсь? По-вни-ма-тель-не-е.
— Вас понял, — ответил Лузгин.
— Отлично, — сказал Омельчук. — Успешной работы, Владимир Васильевич. Какой сувенир привезти вам из Шотландии?
— Виски, естественно. Лучше «Чивас Ригал», Анатолий Константинович.
— Губа у вас не дура, уважаемый, — сказал президент.
— А внеалкогольных пристрастий заказов не будет? — кольнул Омельчук на прощание.
— Ну, если б вы в Голландию ехали, я попросил бы корову привезти.
— В следующий раз, — пообещал президент компании.
— Кстати, спасибо за передачу. По моему мнению, одна из лучших за последнее время. Однако, э-э… совершенству нет предела, не так ли?
— Рад стараться! — дурашливо рявкнул Лузгин.
— Вот и…э-э… старайтесь, Владимир Васильевич. Но повнимательнее. Всего… э-э… хорошего. Мои поздравления Угрюмову.
— Шеф тебя хвалит, — сказал Лузгин, положив трубку.
— А что ж он на худсовете молчал?
— Ребенок ты, Валя, хоть и талантливый. Ладно, поехали обедать. Я угощаю.
— Не могу. Монтаж.
— Ну и подыхай с голоду, — ласково сказал Лузгин в спину уходящему режиссеру.
Делать ему на студии было нечего, ехать домой не хотелось, обедать одному в соседнем ресторане «Русь» было заведомо скучно. Он еще раз позвонил Кротову, хотел сманить того на обед с бильярдом, но банкир погряз в делах и коротко матюгнул бездельника-журналиста.
— На кладбище съездили? — спросил Лузгин.
— Да, я Светку с детьми свозил, — ответил друг-банкир. — Деда тоже. Там все нормально. Да, слушай, у меня в гараже ограда валяется. Ну, та ограда, которую мы в «Риусе» купили, помнишь? Куда ее теперь?
— Пригодится еще самому…
— Убью гада! — засмеялся Кротов. — Ладно, не мешай человеку ковать металл презренный. — И он отключился, не услышав, как Лузгин заорал: «Люди гибнут за мета-а-алл!».
Странное молчание Слесаренко беспокоило его, а вкупе с предложением Лунькова приобретало угрожающий характер. Лузгин подумал даже: а не вышел ли Слесаренко прямо на Золотухина, минуя Лузгина и Кротова? Эта мысль ему очень не понравилась, и он снова схватился за телефон.
Гена Золотухин, как ни странно, был на месте.
— О, какие люди! — сказал он, услышав голос Лузгина. — Редко звонишь, старик.
— Повода не было.
— Обижаешь, — сказал Золотухин. — Просто так другу позвонить, зайти…
— Ну, ладно, ладно тебе! Вчера вот Сашку Дмитриева похоронили.
— Я знаю, был в морге на панихиде.
— А что на кладбище не приехал?
— Пришлось в суде отсиживать.
— Все судитесь?
— Время такое. Каждый дурак за любое слово в газете цепляется. Слушай, работать не дают!
— А ты пиши про птичек — это безопаснее.
Золотухин пришел в журналистику поздно, был преподавателем, но из-за некруглости характера остался без работы и взялся за перо. «Великие» приняли седого новобранца в штыки. Быть может, именно это и сблизило его с Лузгиным, и они общались без натяжки, пусть и не слишком часто.
— Чего звонишь-то? — спросил Золотухин.
— Да так, от скуки, — сказал Лузгин. — Нового ничего не слышно?
— В каком смысле — нового?
— Ну, там скандалы политические, коррупция в верхах, народные избранники, там, ля-ля-фа…
— Особой ля-ля-фы не наблюдается. А что, есть зацепки? — сделал охотничью стойку Крокодил Гена. — Ты, говорят, с Рокецким передачу записал? Ну, давай, рассказывай! Там что-то произошло?
— Я кирпич себе на ногу уронил, а потом нажрался до соплей.
— С Рокецким?
— Ну, ты скажешь тоже. Роки меня к себе близко не подпускает.
— И правильно делает. Споишь губернатора — осиротеем. Нет, ты чего звонишь-то? Информация есть?
— Весьма вероятно, что появится.
— На кого? — быстро спросил Золотухин.
— Не спеши, Гена, не спеши. Давай договоримся так: узнаю что-нибудь конкретное — звоню тебе первому. Но и ты, если что в руки попадет, уж не стесняйся друга побеспокоить, лады?
— Лады, — ответил Гена и с крокодильской хваткой добавил: — Ты что-то знаешь, Лузга, не темни, выкладывай. Лавры пополам.
— Все, привет, исчезаю из эфира, — конспиративным шепотом сказал Лузгин.
«Нет, Слесаренко на Гену не выходил и вряд ли выйдет, — подумал он с удовлетворением. — В любом случае канал мы перекрыли».
С заместителем председателя городской Думы судьба свела их близко лишь однажды, когда Лузгин, повалявшись изрядно в ногах у начальников, выклянчил свое включение в состав областной делегации для поездки в Америку. Такая «экскурсия» и сегодня была для Лузгина дороговата, а в те годы и вовсе несбыточна, так что он унижался и клянчил настырно, понимая, что Америка — это раз в жизни, и своего добился.
В Нью-Йорке к ним прикрепили переводчицу Марину — русскую, эмигрантку из последних, бабу-оторву, с мужским юмором и головокружительными ногами. Лузгин ее откровенно «клеил», но при всей американской сексуальной свободе и видимой Марининой доступности у него ничего не вышло. Правда, в результате своих поползновений он стал ее доверенным лицом в делегации, и именно ему, Лузгину, переводчица намекнула, что под занавес поездки всем участникам делегации от «принимающей стороны» будут презенты в виде конвертиков с некоторой суммой в долларах — на сувениры семьям. Марина попросила Лузгина потихонечку распространить эту информацию среди членов делегации и доложить ей о персональной реакции каждого: мало ли что, вдруг сочтут взяткой и устроят скандал.
