Потом Кротов абонировал номерной анонимный сейф в чужом банке, где гарантировалось неразглашение имени владельца, и долго думал, где спрятать ключ…

Вот и приехали, — сказал Степан. — Будем в гараж загонять?

— Нет, спасибо, я сам, попозже.

Кротов хотел было дать Степану тысяч двадцать на такси, но что-то подсказало ему, что мужик откажется, будет неловко, и он просто пожал Степану руку, сказав формальное:

— Забегайте, если что.

— Спасибо, — улыбнулся Степан. — Может, и свидимся еще.

— Вы нас так выручили! — сказала Ирина.

— Хороший у вас пацан.

— Дя-дя! — сказал Митяй. — Дядя лулил!

— Рулил, рулил! — согласился Степан, помахал Митяю рукой и ушел в темноту аллеи.

Сын отказался идти в подъезд, потопал на игровую площадку к любимым своим качелям, и Кротов минут двадцать еще качал его, подстелив на холодное сиденье свой толстый мохеровый шарф и придерживая сына сверху за капюшон.

— Исёё! — кричал Митяй, когда качели замедляли ход. — Исёё кацяй! — и делал губы гузкой.

«Пошло оно все на хер, — думал Кротов, глядя в блаженное личико сына. — Вывернемся».

…Как ни странно, но утром в воскресенье Лузгин проснулся свежим, без дурмана в башке и тяжести в желудке.

Вчера, когда они расстались с Кротовым, Лузгин по дороге к дому обшаривал взглядом все будки с выпивкой и выбирал, каким пивом он будет отпаиваться остающиеся до ночи все эти долгие муторные часы субботнего домашнего безделья. Его любимой маркой было «Тверское», московское «квасное» пиво, импортное он терпеть не мог из-за металлического привкуса консерванта. «Тверское» в последнее время попадалось все реже и реже. Правда, появился некий аналог — пиво «Афанасий», в высоких бутылках, но, как и всякая подделка, «Афанасий» до оригинала не тянул, был излишне водянистым, без знаменитой «тверской» терпкости.

«Найду «Тверское» — буду пить», — сам для себя решил Лузгин, но так и не нашел, даже «Афанасий» ни разу не встретился ему, и он вошел в свой подъезд пустой, ругая собственное пижонство: уж лучше хоть какое, сказал ему организм, чем никакого вообще.

Он промучился до вечера, глотая и изливая из себя минералку и соки, кофе и чай с молоком, пробовал есть приготовленное женой жаркое, разогревал вчерашний суп, но желудок отказывался от всего, требуя «анестезину». И Лузгин наверняка сдался бы, хлебнул крепкого и забылся на час, если бы не жена и воскресная его передача. Перед сном, приняв душ и причесываясь у зеркала, Лузгин посмотрел на свое опухшее лицо с огромными подглазными мешками, чуть не плюнул в него, проглотил на кухне три таблетки мочегонного и потом бегал всю ночь, на автопилоте, едва попадая струей куда надо. Нормально заснул он часу в шестом и проспал до одиннадцати.

Мордатости поубавилось, даже мешки под глазами усохли, но волосы после ночных метаний торчали, как у персонажа фильма ужасов. «Кумир, твою мать…».

Он позвонил на студию, узнал, выехала ли в срок телевизионная «передвижка». Все шло по графику. Лузгин раздумывал было звякнуть на всякий случай и режиссеру передачи Валентину Угрюмову, но вспомнил, что у того по-прежнему нет домашнего телефона, а ведь он, Лузгин, давно обещал Вальке этот вопрос решить, и ему, Лузгину, тоже давно обещали решить этот вопрос. Таких «отложенных штрафов» к чиновникам у Лузгина поднакопилось изрядно, надо было как-нибудь сесть плотно за телефон, потратить полдня и напомнить о себе всей этой сволоте.

— Какой костюм наденешь? — крикнула из дальней комнаты жена, когда Лузгин пил чай на кухне, с радостью ощущая, что желудок не противится густой и сладкой жидкости, вливаемой в него. — Синий, немецкий?

Этот костюм они купили Лузгину в прошлогоднем круизе вокруг Европы — от Петербурга до Одессы — на теплоходе «Тарас Шевченко». Зарекались было не тратить взятые в поездку доллары на тряпки и подарки родственникам — только на отдых, экскурсии и развлечения, фирменную местную еду, пиво всех сортов, но ни черта из этого зарока не вышло. На первый взгляд, сегодня и в России можно было купить все, что душе угодно, были бы деньги, но надо было сделать первую же остановку на Западе, в шведской столице Стокгольм, чтобы понять, какую дрянь и дешевизну гонят в Россию «челноки», сдирая с отечественных пижонов-лопухов непомерные деньги.

Швеция оказалась страной дорогой, а Дания еще дороже, и зарок исполнялся как бы сам собой, но сведущие люди ждали Германию, где в портовых Любеке и Гамбурге цены были ниже, а качество не хуже. Так оно и вышло на самом деле. И Лузгины в общем покупательском азарте отхватили ему костюм из тонкой темно-синей, в едва заметную светлую полоску английской шерсти, а ей — ожерелье и браслет из розового жемчуга, в три раза дороже костюма, но Лузгин был доволен: вещь классная, ежели вдруг жизнь припрет — продадим дома за страшные «бабки».

По опыту многолетней работы на телевидении Лузгин знал, что черные и белые тона цветному телеэкрану противопоказаны: на белом появлялись радужные разводы — «факела»; вокруг черного, по причине предельного для техники контраста, «факелило» все на свете, особенно лица в массовке. Синий германский костюм, ко всем прочим достоинствам — красивый, легкий, в нем не потеешь под софитами — еще и не блестел совершенно, не бликовал, как новомодные шелковые мужские «прикиды», а словно впитывал в себя оголтелый студийный светопад. Лузгин любил этот костюм, в нем он чувствовал себя свободно и уверенно, что было совсем не лишним для ведущего телепередачи, во многом построенной на импровизации.

— И рубашку — ту, китайскую! — прокричал Лузгин в ответ.

Бледно-розовую рубашку с пуговками на воротнике ему привезла из Америки дочь — были там с мужем на Рождество. Увидев на рубашке китайский лейбл, Лузгин не удержался и посетовал: мол, китайского дерьма и на тюменских рынках навалом, но был посрамлен за невежество. Как заявила дочь, весь бомонд американский ходит в китайских рубашках, и стоят они до сотни «баксов», а на тюменских рынках — ширпотреб для колхозников, в таких в гроб кладут из экономии.

На половину второго Лузгин заказал такси. Идти к месту съемки было десять минут, но шлепать по слякоти в кипрских туфлях ручной работы ему было жалко, а брать с собой, как школьнику, «вторую обувь» — просто лень. Он вымыл голову, жена просушила феном и уложила ему волосы, сбрызнула лаком, чтоб не разваливались. Лузгин оделся в парадное и поехал на передачу.

Он работал на местном телевидении с конца семидесятых, до этого репортерствовал в «Тюменском комсомольце», пока там не появился в редакторах высокий, худой и странный мужик, выпивавший каждое утро по флакону валерьянки: половина редакции, в том числе и Лузгин, разбежалась от редакторских странностей кто куда. Он прибился в «молодежку» — редакцию молодежных и детско-юношеских программ телевидения, но в собственно молодежном вещании свободной ставки не оказалось, и Лузгин начинал свою карьеру телевизионного ведущего с подростковых гаишных конкурсов, уныло-бодрых передач про курсантов профтехучилищ, и в этом так поднаторел, что однажды ему доверили озвучивать куклу Карлсона в передача «Вечерняя сказка»: театральный актер приболел, а Лузгин уже научился прикидываться на экране кем угодно, в зависимости от темы передачи. Эта его экранная мимикрия была естественной защитной реакцией на скуку и обязательность «застойного» местного телеэфира с его конкурсами «новаторов», комсомольским «энтузиазмом» и партийным политпросом так называемых серьезных передач.

В этом кислом телевизионном мире, с его сонными понедельничными «летучками», где не смотревшие ни одной передачи дежурные рецензенты несли привычную ахинею про темпоритм, видеоряд, режиссерские экспликации и сверхзадачу авторов, дурашливое детское вещание явилось для Лузгина своеобразной отдушиной, вольными задворками эфира, где платили мало, но мешали жить еще меньше, и это Лузгина вполне устраивало.

Когда грянула перестройка, а вместе с ней дозволенная гласность, Лузгин попробовал было себя во «взрослых» передачах, но был осмеян и затюкан коллегами-публицистами, попросту не допустившими «клоуна Вову» в свою элитную компанию. Лузгин отхихикивался и ерничал, в глубине души был чрезвычайно уязвлен, чуть не уволился со студии, когда вдруг на ТВ появилось рекламно-коммерческое вещание, которому лузгинские «ужимки и прыжки» пришлись куда как впору. На летучках его ругали все больше и больше, но рекламодателям лузгинская «подача» нравилась. Она цепляла за живое и, главное, была легко узнаваема, потому что никого не копировала. И так как рекламодатели платили живые деньги, то Лузгина по делу никто не трогал, ведь слюна рецензентов не приносила в студийную кубышку ни копейки.