— Ну и нахал же ты. Люди и вправду подумают…

«Люди» — это было о нем, Слесаренко.

— Ну, двинулись, — сказал Кротов. — Пошли с нами, Вовян. Проветримся.

— Ну уж на фиг, — буркнул Лузгин. — Я тут посижу, хоромы ваши охранять буду. — Он оценил уровень жидкости в бутылке. — Слушай, займи еще пузырь у Гринфельдов, а? Ночь-то длинная…

— Ночью спать надо, — сказала жена Кротова. — Стыдно у чужих побираться. В сумке коньяк; знала, с кем дело имею.

— Вот все бабы такие, — капризно резюмировал Лузгин. — Даже доброе дело обязательно словами испортят. Мне твой коньяк, мать, в горло теперь не полезет.

— Полезет, Вова, и еще как полезет, — сказал Кротов.

— Я дверь не закрываю, учти, не засни часом, ограбят.

Они вышли во двор. Кротов поставил сына на матовый гравий дорожки, повел за руку, грузно согнувшись. Жена шла сзади, поправляла на голове берет, прятала под него темные волосы. Как-то раз Оксана из баловства примерила черный короткий парик, странно было видеть это внезапное преображение: тот человек и не тот. Она и в постель легла в парике, и поначалу было остро, нравилось, возбуждало, но потом Слесаренко сдернул парик и отбросил: померещилось, что лежит с проституткой.

Снова нахлынуло: баня, Чернявский, скрипучий потолок… Виктор Александрович поглубже засунул руки в карманы пальто. Хорошо, что пошел без шапки: ветра не было, холодный воздух приятно обволакивал голову свежестью, чистые звезды ровно сияли впереди, хрустела под ногами дорога. Слесаренко глядел на идущих перед ним почти незнакомых ему людей: большого, поменьше и совсем маленького, — и на душе у него стало если не хорошо, то лучше; он умел радоваться и чужому счастью.

«Интересно, почему орудия убийства всегда так элегантны и красивы?» — думал Лузгин, рассматривая кротовский пистолет. Неизвестно зачем достал его, когда остался один в доме. И вот теперь сидел за столом и вертел пистолет в руках — тяжелый, гладкий, сам просится в ладонь, указательный палец хватко ложится на спусковой крючок. Как-то раз на пикнике в лесу Кротов дал Лузгину пострелять по пивным банкам; Лузгин ни разу не попал, но научился заряжать.

Он снял пистолет с предохранителя, передернул затвор. Как просто… Спасибо тебе, товарищ конструктор Макаров. Теперь поднять дуло к виску и нажать «собачку». Вот смеху-то будет: они вернутся, а он застрелился.

Лузгин представил себе собственные похороны. Венки, толпа, все плачут… Жена Тамара в черном… Он лежит такой спокойный, дырку на виске заклеили и загримировали. Подходит депутат Луньков… Вот сука-то, вторые пять тысяч «баксов» зажилил. Нет, погожу пока стреляться, пусть раньше деньги отдаст. Купим путевки, поедем с Тамарой в Италию…

«Ах да, путевки…».

Он набрал номер старой бухгалтерши (неудобная всё-таки штука этот радиотелефон: тяжелый, и схема дурацкая — «прием — передача», никак не привыкнешь).

— Это Лузгин, — сказал он, когда там сняли трубку. — Как дела, движутся? Договорились? — И уже настроился на благодарственные всхлипы, на своё скромное отнекивание: мол, чепуха, делов-то куча…

— Нет, Володя, нас это не устраивает, — ответила Раиса Михайловна.

— Не понял, — сказал Лузгин.

— За границу мы не поедем. Далеко уж больно.

— Ну, это зря, тетя Раиса. Что в Анталью лететь, что в Сочи — почти одинаково по времени. И полетите первым классом, в хорошем самолете. Так что бросьте вы эти ваши шатанья и разброд, давайте собирайтесь.

Он говорил весело, напористо: умел убеждать и уговаривать, а тетя Раиса просто скромничала, так ему показалось.

— Нет, Володя, это исключено.

Лузгин уже начинал злиться.

— Исключено, исключено… Надо ехать, тетя Раиса. Я уже стольких людей поднял, задействовал. Лично Рокецкому звонил, — приврал он для пущей убедительности, — так что ваш вопрос, как говорится, на контроле. Да и пора уже вам на старости лет мир посмотреть. Вот на Западе туристы сплошь пенсионеры: доживут до пенсии, денежек подкопят и давай раскатывать, сам видел: старухе сто лет, а она в шортах и маечке… Алё, вы меня слышите? — Он нажал кнопку «прием».

— Слышу, Володя. Мы не поедем. Спасибо тебе, конечно, за хлопоты… А вдруг там… что случится? Что я буду с ним делать там, в Турции?

Лузгин хотел сказать, что покойника из Сочи вывозить будет не легче, но вовремя прикусил язык и свернул разговор, довольно холодно распрощавшись с тетей Раей. Со стуком припечатал телефон к столу — вот и делай добро людям после этого! — и снова принялся играть пистолетом.

«Телефон — это всегда проблемы. Пистолет — и никаких проблем».

Кто-то прошагал через холл (почему один, куда Слесаренко подевался, скучно будет пить вдвоем с Кротовым, всё давно переговорено, сидеть да нажираться потихоньку — тоска), и на пороге комнаты возник незнакомый мужик с картонной коробкой в руках. Лузгин наставил на мужика пистолет, сказал:

— Хенде хох!

Мужик замер, оторопело глядел на Лузгина.

— Принес? — спросил Лузгин. Мужик кивнул, кадык на шее дернулся глотком. — Ну, принес — так поставь.

Мужик опять кивнул и осторожно опустил коробку на пол, медленно выпрямился.

— Чего принес-то? — спросил Лузгин. — Что молчишь? Язык проглотил? Это для Кротова?

Только сейчас он сообразил, что с каждым вопросом тычет заряженным пистолетом в сторону мужика.

— Извини, — сказал Лузгин и положил оружие на стол.

Мужик моментально развернулся и исчез за дверью.

— О, твою мать, напугался, — сказал Лузгин и хотел встать из-за стола и забрать коробку, но вдруг понял, догадался, словно увидел сквозь картон, что в ней и зачем она здесь.

Почему-то страха не было совсем, только глупая мысль: «А ты стреляться хотел. Сейчас как шарахнет — и привет». И еще: какой там взрыватель? Часовой механизм или другого действия? А если часовой, то на сколько? Минут на десять, чтобы успели уехать? Значит, и у него есть эти десять минут. А если радиоуправляемый? Отъехал, кнопку нажал…

«Спокойно, — сказал себе Лузгин. — Чего спокойно? Я и так спокоен».

Он медленно протянул руку, взял радиотелефон и набрал номер, который первым пропечатался в сознании. Ему ответили, и он спокойным голосом объяснил, в чем дело, вот только адреса не знал: пришлось рассказывать, как ехали, куда сворачивали.

— Вы на каком этаже находитесь? — спросили его. Он сказал. — Быстро в окно и бегом, подальше от дома. Услышите сирену, увидите машины с мигалками — встречайте. И без паники. Может, там и нет ничего. Выполняйте! И никакой самодеятельности!

— Есть! — ответил Лузгин и положил телефон на стол.

«Ага, в окно, — подумал он. — А там эти. Ухлопают в момент».

Он взял пистолет и попятился от стола в угол, где была дверь в ванную с туалетом, толкнул дверь задом, вошел, сел на унитаз. Правая рука с оружием вела себя нормально, лежала на колене в изготовке, а левая тряслась. Он положил пистолет на край умывальной раковины и поискал в карманах сигареты. Черт, оставил на столе, а зажигалка — вот она, но кому, на хрен, нужна зажигалка без курева?

Лузгин поднялся и выглянул в комнату. Пачка сигарет лежала на столе, а стол загораживал собой коробку. Он опустился на колени: на месте, проклятая. А он сидит тут, как дурак; не дай бог, сейчас мужики вернутся.

— Серега-а-а! — заорал Лузгин и чуть не оглох от собственного крика и подумал: а вдруг на звук сработает? Нет, не сработала, но больше орать он не решился, стоял на коленях и прислушивался, нет ли шагов, не скрипит ли гравий на дорожке.

«Господи Боже мой, за что?» — думал он, глядя на коробку. Ну почему именно он должен сейчас тут взрываться и умирать, когда он совсем ни при чем, это всё Кротов, это ему принесли, пизнесмен хренов, доигрался, денег ему мало, всё мало, лезет куда не надо, и Юрик этот засранный, бьет людей ногой по голове, кто же так делает, втравил, сволочь, теперь понятно — будут мстить, вычислили и принесли, следили, значит: двое приехали, двое вышли, а слесаренковский приход проморгали, думали, что в доме никого, а он тут сидит, с пистолетом, герой, это же здорово, что он тут остался, а если бы пошел тоже — вернулись и все к Богу в рай. Вон портфель слесаренковский, там бумаги, наверное, про депутата, пришел вербовать его, Лузгина, не случайно, значит, зашел, не просто водочки попить. Это мы все горазды — водочку на халяву, черт, весь хмель вылетел, стою тут на коленях, а там, может, и нет ничего в коробке, а я тут стою, всё отдам, ничего не надо, снова буду нищим и честным… Больно коробочка красивая, вроде как набор для офиса; был набор, теперь прибор, на вас на всех с прибором…