«Теперь всё, — думал Лузгин, пока Кротов, вздыхая и постанывая, рулил по городу. — Вот теперь всё. Господи, еще утром, еще утром ничего этого не было!».
Когда в банковском гараже меняли машину, пока Кротов зачем-то бегал в свой кабинет, Лузгин вспоминал происшедшее отстраненно, как сон, и вдруг с ужасом увидел начальный кадр этого сна: они выходят из машины, Кротов уезжает в темноту, Юра держит букет, как шашку, большая кротовская сумка на снегу…
— Сумка! — ахнул Лузгин. — Мы твою сумку забыли!
Они сели в «Волгу» и поехали. Свернули с Профсоюзной, где надо, и тихо приблизились к ярко освещенным воротам гаражного кооператива.
Сумки не было. Букет валялся слева у ограды, блестел на свету упаковочной серебристой фольгой.
— Сматываемся, — сказал Лузгин юриным голосом.
Кротов даже не глянул на него, вытащил из наплечной кобуры пистолет, передернул затвор, опустил правую руку с пистолетом в широкий карман дубленки, боком вылез из машины и пошел в ворота. На углу первой линии гаражей он постоял немного, потом глянул за угол, в проулок, и стоял так еще с минуту, потом неторопливо вернулся к машине, прихватив по дороге букет.
— Ну, что там? — спросил Лузгин.
— Ничего. Ни людей, ни машины.
— Слава тебе, Господи! — прошептал Лузгин. — Значит, живы, уехали.
— То-то и оно. Один вопрос: куда? Эта скотина Степан знает, где я живу.
— Едрит твою мать!
— Слушай, Вовян, ты или матерись, или Бога поминай — одно из двух, — сказал Кротов, отжал сцепление и врубил передачу.
Глава одиннадцатая
По четвергам, с шестнадцати часов, Слесаренко вел депутатский прием по личным вопросам в своем кабинете в здании мэрии на Первомайской. Заканчивал обычно в восемь, а то и в десять вечера. Он не любил это занятие, эти долгие часы, и тем серьезнее и ответственнее к ним относился — так уж был устроен: с особым тщанием исполнял все, что не нравилось, но требовало исполнения в силу объективных причин.
Вернувшись из Тобольска к полудню, Виктор Александрович пообедал дома и в час тридцать прибыл в мэрию. График его четверговой работы предусматривал совместное с начальником строительного треста Чернявским посещение рабочего общежития в поселке Нефтяников, наконец-то обреченного на снос. Город уже выделил десять квартир для «особо остро нуждающихся», и предстояло на месте определить эти десять несчастных, а потому счастливых семей, которые уже на следующей неделе смогут переехать в новое, хорошее жилье.
В принципе, Слесаренко мог и увильнуть от этой экспедиции, сославшись на тобольский вояж и усталость, а также на предстоящий прием. Но он решил-таки поехать, чтобы все увидеть самому, ибо отлично знал: как бы ни распределили эти десять квартир, все равно будут слезы, скандалы и жалобы, вплоть до заявлений в прокуратуру, и ему так или иначе придется отвечать лично.
«Комиссия комиссией, — подумал Виктор Александрович, — но посторонний свидетель не помешает». Он позвонил пресс-секретарю мэрии Светлане Никитиной, и та ответила, что с телевидением не получится, слишком мало времени, а кого-нибудь с радио постарается найти и послать в общежитие поскорее.
Чернявский должен был прибыть на место сам. Слесаренко прихватил с собой в машину двух женщин, членов комиссии из БТИ и комитета по жилью, и поехал в поселок знакомым маршрутом.
Когда подъехали, женщина из БТИ произнесла, поджав губы:
— Сейчас вы увидите, Виктор Александрович, во что они превратили общежитие за прошедшую ночь.
— Простите, не понял, — сказал Слесаренко.
— Увидите, увидите… — повторила женщина. — Что за люди, как не стыдно! На всё идти готовы…
Общежитие представляло собой двухэтажный длинный деревянный барак, построенный еще в годы войны для рабочих заводов, эвакуированных в Тюмень из западных областей. Бревенчатый каркас, обшитый досками в два ряда, изнутри и снаружи; промежутки между досками засыпаны всяческой трухой в качестве утеплителя.
Пятьдесят лет прошло после войны, а барак все стоял, и в нем жили тридцать шесть семей, притом большая часть без каких-либо документов на право заселения: те, кому удалось вырваться из барака, просто отдали ключи от своих комнат тому, кто первый попросил. Лет двадцать стоящий в графике сноса барак-общага был заселен сегодня Бог знает кем: одинокими стариками и старухами, блядского вида девками, многодетными семьями матерей-одиночек, небритыми мужиками без определенных занятий, пугливыми и наглыми одновременно, а также молодыми парами без трудовых книжек, с размытыми штампами в паспортах.
И среди всей этой голытьбы нашелся лидер — пятидесятилетний здоровый мужик, сторож из соседнего автогаража, который всех объединил, настроил и повел в атаку на городские власти. Фотографии страшной этой общаги замелькали в газетах, на телеэкране, появились два депутатских запроса и определение прокуратуры, и было принято решение «вопрос снять», со вздохом закрыв глаза на «факты незаконного вселения». Пресса уже настроила горожан определенным образом, превратив бичей в страдальцев, и в мэрии и в Думе махнули рукой, и наскребли десяток квартир, урезав доли бюджетников — учителей, врачей, милиционеров — ради прекращения скандала.
Слесаренко гнал из головы эти мысли, потому что пользы от них не было, только растравливал сам себя. «У одних отбираем, другим отдаем, — в который раз подумал Виктор Александрович и тут же успокоил себя: " Ничего, вот придут деньги от Шафраника, снесем тут всё к чертовой матери раз и навсегда…».
Машина начальника треста уже стояла у крыльца общаги, и сам Чернявский стоял тут же в длинном кожаном плаще, без шапки, блестя под солнечными лучами черной гривой волос. Вокруг него толпились мужики и бабы — кто в домашнем, кто в пальто и телогрейках внакидку. Чернявский курил, улыбался и качал длинным пальцем под носом у невысокого лысоватого мужчины в куртке болонье».
— Сейчас начнется, — сказала женщина из БТИ, и они втроем выбрались из машины.
— Что я вам говорил? — наступательно гаркнул на толпу Чернявский. — Я говорил: приедет, вот он и приехал. А ты волну гнал! — Чернявский ткнул пальцем в грудь Лысоватого. — С тобой еще отдельно разобраться надо. Небось, себя-то первого в список на отселение поставил?
Лысоватый возмущенно развел руками и хотел что-то ответить начальнику, но стоящая рядом с ним женщина в платке и старой искусственной шубе схватила его за рукав «болоньи» и развернула.
— Как это себя поставил? Я первая в списке стояла, у меня детей трое. Я тебя сейчас так поставлю, ты у меня раком встанешь, паразит! На наших костях, значит, в рай решил въехать? Щас как ёбну по морде твоей лысой, паразит хренов!
— Во дают! — расхохотался Чернявский, прихлопнул ладонями по блестящей коже пальто и двинулся навстречу приехавшим. — Здорово, начальник. Принимай командование, пока они друг дружку не изуродовали.
Виктор Александрович поздоровался с ним за руку, прошел к крыльцу. Кричавшая женщина замолчала, а лысоватый мужик так и стоял, растопырив руки, багровел лицом.
— Здравствуйте. Кто из вас Капустин?
Лысоватый опустил руки и сказал:
— Я Капустин.
— Очень приятно. Слесаренко Виктор Александрович, заместитель председателя городской Думы. А вас как по имен и-отчеству?
— Иван Михалыч, — представился лысоватый и протянул руку. — Мы вообще-то мэра заказывали…
Неточное, какое-то ресторанное слово «заказывали» развеселило Слесаренко, и он продолжил в том же ключе:
— А вам меня на блюде подали. Как говорится, ешьте, что дают.
— Да нет, я не в этом смысле, — начал оправдываться мужик, но Виктор Александрович успокоительно потряс его руку.
— Шучу, однако… Здесь поговорим или внутрь пройдем? Посмотрим, что как есть.
— Да уж посмотрите, полюбуйтесь! — зло сказала женщина в платке. — У себя-то дома такого не видите и не увидите.
— Нет, так просто невозможно работать… — обращаясь к небу, произнесла член комиссии из БТИ.