Пошаркав для приличия подошвами по крыльцу, Слесаренко вошел в тесный тамбур общаги. Темный, длинный коридор тянулся от двери налево и направо, светился по концам мутными окнами.
— Откуда начнем?
Мужик в «болонье» протиснулся вперед, достал из внутреннего кармана куртки лист бумаги со списком жильцов.
— Отсюда и начнем. Комната четыре, проживающая Миркитанова Анна Ильинична.
Лысоватый громко постучал в фанерную дверь и открыл ее на себя, пропуская вперед Слесаренко. Виктор Александрович шагнул внутрь, слегка пригнув голову, чтобы не удариться о низкую притолоку. В узкой комнате на маленьком цветастом диване лежала старуха в белом платке, сложив руки на животе поверх одеяла. Над грязным ведром висел на стене жестяной умывальник. На столе у окна чернела спиралью старая электроплитка. И плыл над старухой огромный лебедь по рябому самотканому ковру. Слесаренко поздоровался, поискал, куда бы присесть, и не нашел, так и остался стоять, возвышаясь над старухой, головой вровень с лебедем.
Старуха смотрела на Слесаренко со страхом в глазах, как смотрели всю жизнь и до смерти будут смотреть на начальство люди ее поколения. На краю стола стопочкой лежали паспорт и пенсионное удостоверение.
— Ну, здравствуйте, Анна Ильинична, — радушно сказал Виктор Александрович, но получилось у него фальшиво, как у барина обращающегося к старой холопке. Старуха же вздрогнула лицом и пропела чуть слышно:
— Здравствуйте, батюшка.
— Миркитанова в списке, — четким шепотом произнес за спиной Слесаренко лысоватый мужик.
Виктор Александрович от стыда и растерянности зачем-то взял в руки старухины документы, принялся листать с серьезным видом, наткнулся на запись о детях и спросил:
— А где ваши сын и дочь, Анна Ильинична?
— Дочка на Севере, на Севере, — торопливо сказала старуха, — а сынок здеся, у городе.
— Помогает вам?
— Помогает, батюшка, помогает.
— Хрена лысого он ей помогает! — раздался из коридора уже знакомый бабский голос. — Жили они в двухкомнатной, так пропил всё из дому и квартиру продал, а мать вот сюда привез, паразит, кобелина, за бутылку у коменданта комнату сторговал.
— Ты мне ответишь, Тарасова, за ложь и клевету!
Слесаренко оглянулся на дверь: там подпрыгивал в толпе и кривил лицо подловатого вида мужчина. Виктор Александрович перевел взгляд на Капустина, тот пожал плечами и уставился в пол.
— Помогает, батюшка, помогает, — не изменив ни выражения лица, ни глаз, ни голоса, твердила свое старуха.
— Вы не болеете ли, часом? — спросил ее Слесаренко.
— Болею, батюшка, болею.
И снова чуть ли не счастье звучало в старушечьем дисконте: как же, барин милосердствует, взор обратил…
— Михалыч ей таблетки носит и пожрать, да соседка Нефедова, а то померла бы, на хрен, давно.
— Перестаньте ругаться, — сказал Слесаренко женщине в платке. — Выздоравливайте, Анна Ильинична. Мы что-нибудь для вас придумаем. Может, в дом ветеранов вас отправить, хотите? Там хорошо…
— Хочу, батюшка, хочу.
— Или не хотите? — переспросил Виктор Александрович, пристально глядя старухе в глаза.
— Не хочу, батюшка, не хочу.
Слесаренко положил документы на стол и, сутулясь, вышел из комнаты.
— Комната пять, проживающая Нефедова… — забормотал лысоватый Капустин, и они двинулись гурьбой по коридору.
Заходили в комнаты, озирались и говорили, больше молчали и слушали, и в конце коридора была комната Тарасовой, той самой ругательной женщины в платке, где двое детей сидели на кровати, как зэки на нарах, а новорожденный ребенок спал в красном пластмассовом корытце на подоконнике у заиндевелого окна.
— Во, на хрен, угол промерзает, — сказала Тарасова. — Три кило технической ваты туда запихала, как в звезду!
— Тар-расова! — одернул ее комендант.
— Отсоси, начальник, — сказала Тарасова, блеснула темными глазами и добавила, обращаясь уже к Слесаренко: — Погублю ведь детей, поморожу. Только на двух отопителях и держимся, а этот хер не велит электричество жечь.
— Так сгоришь ведь и других пожжешь!
— Тарасова в списке, — сказал Капустин.
Они прошли всю общагу и потом собрались в комнате лысоватого: он сам, Слесаренко, две женщины из комиссии и комендант.
— Дайте список, — попросил Виктор Александрович.
Капустин протянул ему бумагу и сказал:
— Пытались утвердить на собрании, ничего не получилось. Каждый орет за себя. Так что я сам…
Виктор Александрович просмотрел список. Капустина в нем не было.
— А унитазы в туалетах ночью разбили. Ломами разбили специально, чтобы вам, значит, показать, как они плохо живут. Еще вчера целые были, — осторожным голосом пояснил комендант, и женщины из комиссии переглянулись и покачали головами.
Капустин, как и раньше, пожал плечами и отвел глаза в сторону. Только сейчас Слесаренко задал себе вопрос: куда делся Чернявский? Он и не вспомнил о нем ни разу, когда ходили по этажам от конуры к конуре, а вот сейчас его отсутствие вдруг обнаружилось. И радиожурналисты — то ли приехали, то ли нет.
По мнению Виктора Александровича, капустинский список был правильным, и он положил бумаги в карман, пожав на прощание лысоватому руку и пригласив его в понедельник к себе на прием.
Чернявский все так же стоял и курил на крыльце в компании подошедшего председателя поселкового Совета. Увидев Слесаренко, председатель изобразил на лице внимание и сделал шаг в сторону, но Виктор Александрович только махнул на него рукой, молча прошел мимо и сел в машину. Следом в «волговский» салон юркнули «комиссионные» женщины. Чернявский оторопело глядел на Слесаренко, но Виктор Александрович отвернулся от Гарри Леопольдовича и сказал шоферу:
— Поехали, я опаздываю.
Он и в самом деле опаздывал к приему уже на двадцать две минуты. Пока мчались к мэрии, перед слесаренковскими глазами стояло лицо старухи Миркитановой. Среди десятка выделенных под отселение квартир не было однокомнатной, а если бы и была, и если бы старуха ее получила, то сын влез бы туда и прописался, оформив опеку, а потом снова продал квартиру и засунул мать в такую же дыру, или старуха просто умерла бы в новой квартире от старости, болезней и одиночества. Вспомнил он и крохотного сына темноглазой матюгальщицы Тарасовой, спавшего в красном гробике пластмассового корытца, и безнадежная злоба на весь этот мир окатила Виктора Александровича с головы до ног, до мурашек и подмышечного пота.
— Надо бы, Виктор Александрович, бригаду медиков послать в общежитие, — сказала с заднего сиденья женщина из комитета по жилью. — Нам доложили: в общежитии венерические заболевания, трое мужчин и комендант показывают на Тарасову. Принудительно обследовать, с помощью милиции… Как вы считаете?
Слесаренко промолчал, женщины обиженно затихли. Виктор Александрович затылком чувствовал тугую волну излучаемого ими неодобрения.
За годы административной работы Слесаренко уже притерпелся к постоянно окружавшему его людскому горю — то деланному, то настоящему. Кому хорошо, тот властям не навязывается, не сидит в этих коридорах и приемных со злым или скорбным лицом, не глядит бараном или волком на каждого в костюме с галстуком проходящего мужчину. Он привык уже к слезам и крикам, хамству и заискиванию просителей, научился пропускать весь этот ненужный шум мимо ушей и сердца и ухватывать, вычленять главное, потому что только это и было важно, остальное мешало работе, мешало и самим просителям. Виктор Александрович определял проблему, задумывался над ней, и люди как бы обезличивались, исчезали из поля его зрения, оставалась одна задача: дать жилье, провести газ, замостить улицу, окоротить чиновника… А плохой или хороший человек перед тобой — государству неважно, все они граждане, все они заведомо равны в своих правах, даже эти бичи, пьяницы и проститутки из общаги, не говоря уже о стариках и старухах, ребенке на подоконнике: последний-то и вовсе ни в чем не виноват.
Промелькнул как-то в прессе страшный рассказ о том, как дети в одной деревенской семье ели свиной корм. Вот она, новая власть! Вот она, демократия, до чего народ довели!.. И неважно уже, что родители — многодавние алкоголики и воры, их вся деревня ненавидит и презирает, не знают, как избавиться, но дети едят комбикорм, значит, власть виновата, должна отвечать. И, скрепя сердце, Виктор Александрович признавал: люди правы. Хотя и не правы, вот ведь дурная штука. Как же сам человек, где же его ответственность за свою жизнь?
