Самочувствие Слесаренко, вернувшегося в мэрию, было тягостным. Ехал в общежитие обрадовать людей и самому за них порадоваться, получилось же черт знает что. Теперь еще это опоздание, наверняка приемная забита недовольными задержкой людьми…
К изрядному изумлению Виктора Александровича, в приемной не было никого, зато была на месте секретарша Танечка, что удивило его не меньше, чем отсутствие посетителей.
— Что случилось? — с тревогой спросил Слесаренко.
— Где народ?
— Решено вас подменить на сегодня, Виктор Александрович, — участливо ответила секретарша. — Прием ведет секретарь Думы в своем кабинете. А вас дожидается народный депутат товарищ Луньков.
— И где же он?
— У вас в кабинете, — сказала Танечка.
Слесаренко вознамерился ругнуть ее за эту вольность, но что толку? Сколько раз было говорено: без него никого в кабинет не пускать. И вот на тебе… Виктор Александрович, похоже, не совладал с выражением лица, потому что секретарша округлила глазищи и забормотала:
— Но они сказали… подождут там… и сами вошли…
— Приготовьте чаю, пожалуйста, — сказал Слесаренко и открыл дверь своего кабинета.
Депутат Луньков сидел у слесаренковского рабочего стола, но не в кресле хозяина — сознавал-таки нормы приличия, — а сбоку, у тумбы с телефонными аппаратами. Сидел на приставленном стуле, нога на ногу, трубка возле уха. Увидев входящего Виктора Александровича, кивнул ему с извинительной улыбкой, но разговора не прервал, и Слесаренко тоже кивнул сдержанно, снял пальто и повесил его в шкаф на «плечики». Луньковской верхней одежды в шкафу не было, значит, разделся у кого-то другого в мэрии. У кого? «Если б знать, у кого, многое стало бы ясным», — подумал Виктор Александрович.
Он прошел и сел за гостевой столик, как бы подчеркивая свою готовность к разговору и одновременно давая понять Лунькову, что разговор этот будет официальным и недолгим. Гость еще раз кивнул и прижал к груди растопыренную ладонь: дескать, виноват, заканчиваю…
Папка с московскими документами про господина депутата лежала в верхнем ящике стола, а на самом столе не было ничего, кроме заморских канцелярских финтифлюшек (мода на них пошла, управление делами закупило эти наборы всем) и стопки чистой бумаги. Виктор Александрович оценил свою давнюю привычку ничего важного не оставлять на столе в свое отсутствие и тут же подумал: ящик-то не запирается, — но отогнал эту мысль как чрезмерную.
В пепельнице на том конце столика торчали два скрюченных чужих окурка. «Ждет давно, но не слишком», — решил Виктор Александрович и закурил сам, но пепельницу к себе не подвинул, еще раз демонстрируя и хозяйскую вежливость, и некую подневольность в ситуации.
— Прошу прощения за нахальство, — дружелюбно сказал депутат, — но у вас тут восемь этажей, а уединиться негде. Расплодили вы, братцы, чиновников, куда только избиратели смотрят! Вот с разрешения милейшей Танечки воспользовался вашей связью и вашим отсутствием. Не в обиде, Виктор Александрович?
— Конечно, нет, — ответил Слесаренко, а сам подумал: «Почему же не звонил оттуда, где разделся?».
— Ну и отлично, — Луньков сцепил тонкие пальцы замочком. — Собственно, у меня к вам серьезное дело, Виктор Александрович.
— Слушаю вас, Алексей Бонифатьевич. Всегда готов помочь.
— Как бы вам это объяснить… — депутат постучал сцепленными пальцами по столу. — Вы же понимаете, что хозяева в городе господин мэр и его администрация. В Москве, кстати, то же самое: президент и правительство, Дума реальной власти почти не имеет. Надеюсь, не оскорбил вас этой параллелью? Впрочем, я ведь тоже такой же депутат, как и вы, мы друг друга отлично понимаем, чего тут обижаться: факт! Заранее согласен, что логичнее было бы обратиться к мэру, и он бы не отказал, помог, но чувство внутренней солидарности подсказывает мне, что этого делать не надо. Вот я и пришел к вам, Виктор Александрович.
— Безусловно, польщен, — сказал Слесаренко, — но пока не улавливаю сути проблемы, Алексей Бонифатьевич.
— Я хочу, — с расстановкой произнес Луньков, — как депутат к депутатам, как член российского парламента к представителям парламента городского обратиться с просьбой помочь мне в организации серии встреч с горожанами. На заводах, в общежитиях студенческих, в микрорайонах, в школах, в больницах и так далее.
— Но город Тюмень — это же не ваш избирательный округ, — уточнил Слесаренко.
— Ну и что? — легко парировал депутат. — Не вы ли, господа тюменцы, больше других шумите о единстве области, о необходимости всем депутатам объединиться и отстаивать интересы региона в целом? Вот я и желаю самолично повстречаться с уважаемыми господами тюменцами и напрямую услышать, чего они хотят от Государственной Думы, от областных властей, конкретно от каждого из нас, депутатов. Согласитесь, звучит резонно.
Виктор Александрович сказал:
— Согласен.
— Идем дальше. — Луньков расцепил пальцы и ладонью отогнал от лица дым слесаренковской сигареты («Не курит? — отметил Виктор Александрович. — Тогда чьи же эти два окурка?»). — Я прекрасно осознаю, что у мэрии больше возможностей для организации этих встреч: свой аппарат, кадры в районах, по месту жительства. Но я обращаюсь именно к городской Думе, а не к администрации. Я хочу, чтобы меня на этих встречах представляли не чиновники, назначенные известно кем или неизвестно кем, а избранники народа, получившие вотум доверия не от вышестоящего начальства, а от самих горожан. Улавливаете разницу в позиции?
— Улавливаю, — сказал Слесаренко.
— Отлично. Тогда моя главная просьба к вам заключается в следующем: соберите, пожалуйста, депутатов городской Думы и позвольте мне выступить перед ними. Естественным образом надеюсь и рассчитываю, что вы меня на этой встрече поддержите публично. Вас уважают в Думе, Виктор Александрович, к вам прислушиваются.
Идея луньковских встреч с горожанами выглядела вполне мотивированной и не содержала какого-либо очевидного подвоха. Напротив, все представлялось разумным и полезным. Но интуиция и опыт аппаратчика подсказывали Виктору Александровичу, что подвох-таки есть, но где и в чем — Слесаренко пока на догадывался. У него не было ни единого честного повода отказать в просьбе Лунькову, но он нутром чувствовал: скажи «да», и во что-нибудь вляпаешься. Ко всему прочему, настораживало навязчивое луньковское противопоставление в разговоре Думы и администрации. Здесь был верный и тонкий расчет, болевая точка, и нажми на нее Луньков осторожно и выверенно — Дума качнется в его сторону, пойдет за ним, но куда и зачем? — вот вопрос.
— Мэра приглашать будем? — как бы вскользь поинтересовался Слесаренко. — В конце концов, главный начальник в Думе он.
— Ну, это отчасти формальность, законодательный нонсенс, — сказал депутат. — Еще бы у нас в Москве президент парламентом командовал или там Черномырдин… Впрочем, если позволите, Виктор Александрович, эту коллизию с мэром я разрешу сам. Согласны?
Такой вариант вполне устраивал Слесаренко, ибо отводил от него ответственность, но скажи он «да» последнему луньковскому предложению — получалось, он соглашался на свое участие в этой комбинации полностью.
— Вам виднее, Алексей Бонифатьевич.
Луньков посмотрел на него, прищурясь, покрутил пальцем волосы у виска.
— Не доверяете вы мне, Виктор Александрович… Впрочем, я знаю, вы человек чрезвычайно осторожный. Много об этом наслышан. Ну что же, осторожность и недоверчивость не худшие черты характера реального политика. Я сам такой же. Я и себе-то доверяю не всегда… Вы Москву любите? — неожиданно спросил Луньков.
— В детстве и в молодости любил, даже очень, — ответил Слесаренко. — Сейчас не люблю.
— Мы с отцом в пятьдесят восьмом поехали в Архангельск, к бабке, поездом. В столицу прибывали в шесть утра, так я часов с четырех не спал, бегал от окна к окну: а вдруг, пока я в одну сторону смотрю, в другой стороне уже Москва появится? — Луньков улыбнулся, потеплел глазами. — Там пересадка была, три часа до поезда на Север. Я к отцу пристал: хочу на Красную площадь! Гуляли по улицам, там, у трех вокзалов. В булочную хлеб утренний привезли, отец купил у грузчика батон — горячий, хрустит. Пополам разломили и жуём. Батя спрашивает грузчика: «Далеко тут до Красной площади?». Тот говорит: «Да рядом!» — и рукой показывает. Ну, мы пошли… Идем-идем, идем-идем… Трамваи ходят уже, а батя, чувствую, спросить стесняется, какой туда, значит. Смотрю, он уже злиться начинает, на меня как зыркнет, как зыркнет! И вдруг — пришли! Стоим с краю, батон доедаем, на Кремль смотрим, на Мавзолей… Утро: свежо, чисто, солнечно… Куда все делось это, куда исчезло?
