— Вы меня спрашиваете? — сказал Слесаренко.
— И вас тоже. И вы ведь Москву любили.
— Любил.
— В Госдуме бывали когда-нибудь? Нет? А в ЦК? Бывали… Я-то не бывал в ЦК, не пускали — кто я был тогда? Но те, кто бывал, кто может сравнивать, говорят, что в ЦК такой роскоши, как сейчас в Думе, никогда не было. Да и здесь, я смотрю, после коммунистов вы прибарахлились неплохо. Второй раз за пять лет мебель меняете? А у старых хозяев мебель лет по пятнадцать стояла.
— К чему вы это, Алексей Бонифатьевич? Разве в мебели дело?
— А вы знаете, как нас, депутатов из провинции, зовут эти московские деятели, эти сынки и внучки цекистов? — Луньков словно не расслышал вопрос. — Власть лимиты! Мы им там нужны как декорации, как массовка, голосовательное мясо… Власть лимиты! Вот мы кто для них. И вы не представляете себе, Виктор Александрович, каково там жить и в этом дерьме вариться нормальному человек вроде вас или меня. Все эти фракции, эти торги бесконечные, подсиживания… Нет, вы подумайте только: законы, законы государственные сочиняются и проводятся только для того, чтобы свести счеты с конкурентами из другой фракции! Если бы люди только знали, что они сотворили…
— Вот и расскажите людям об этом, — сказал Слесаренко и услышал щелчок захлопнувшейся мышеловки. Луньков без малейшей иронии или издевки в глазах посмотрел на него и убедительнейшим голосом произнес:
— А я, собственно, за этим и приехал. Сможете Думу собрать на завтра? Послезавтра мне возвращаться, надо успевать. Потом будет недели две перерыв, за это время вы с товарищами отрегулируете график, и не стесняйтесь меня гонять: надо будет — двадцать четыре часа в сутки могу работать. Еще просьба: на каждый коллектив, с которым будем встречаться, подготовьте небольшую «объективку» — социальный состав, показатели, проблемы, фамилии неформальных лидеров. Договорились. Завтра к обеду позвоню. Часов в семнадцать соберемся, думаю, будет удобно. Да и у вас в расписании на этот час ничего серьезного.
Все последние фразы Луньков произносил в утвердительной интонации, и Виктор Александрович не без внутреннего сопротивлении и вялой злости на себя признал за ним это завоеванное право.
— Не смею задерживать более, — сказал Луньков, вставая. — Благодарю за понимание и гостеприимство. Я думаю, мы будем полезны друг другу. А людям все-таки надо верить. — Депутат глядел серьезно, без улыбки. — Людям верить, себе верить, своим впечатлениям, а не тому, что болтают другие. Про вас ведь тоже разное говорят, уважаемый Виктор Батькович. А я вот гляжу вам в глаза и вижу: вы хороший человек. Вы мужик, со всеми мужскими плюсами и минусами, и это главное. Всякие там голубые ангелы дела не сделают, Россию не спасут. А мы с вами дело сделаем. Дело! Ладно, завтра на Думе продолжим.
Луньков раскланялся и вышел, оставив двери открытыми. В проем заглянула секретарша с подносом в руках — долговато, однако, чай заваривала. Слесаренко махнул рукой: вноси.
Он пил чай, отдающий вареной бумагой, и вспоминал того Лунькова, которого видел в приемной у Шафраника, и этого, только что покинувшего кабинет: фигура двоилась, не совмещалась в единое целое, и Виктор Александрович, привыкший полагать, что любое явление жизни можно разложить на простые составляющие и потом собрать обратно, ощутил вдруг неуверенность и внутренний дискомфорт.
Чтобы успокоить душевный разлад и снова прибиться к берегу, Слесаренко решил еще раз посмотреть документы по Лунькову. Он подошел к столу и выдвинул верхний ящик.
У верхнего ящика был замок, и его можно было запирать, да и следовало запирать по слесаренковскому характеру, но маленький ключик от замка не находил себе строгого места в карманах и постоянно терялся, и тогда Виктор Александрович просто выкинул его однажды в мусорную корзину и сделал вид, что замка не существует.
Пластиковая папка с документами лежала там, где должна была лежать. Но поверх нее чернела чужая и невозможная здесь видеокассета: голая, без коробочки, с бумажной наклейкой поперек. Там были печатные буквы, и Виктор Александрович сложил их одна к другой, и у него получилось: «Слесаренко В.А.».
— Чушь собачья, — вслух сказал Виктор Александрович, взял кассету в руки и громко крикнул:
— Татьяна!
Влетела секретарша с чайником.
— Откуда это? — спросил Слесаренко.
— А что это? — переспросила секретарша.
— Откуда у меня в столе эта видеокассета?
— Я не ложила, — сказала Танечка.
— Я тоже не «ложил», — съязвил Виктор Александрович. — Кто еще заходил в мой кабинет в мое отсутствие?
— Никто. То есть товарищ депутат и еще один товарищ с ним.
— Какой, твою мать, еще один товарищ?
— Я не знаю. Толстый такой, представительный, — глаза у секретарши наливались испуганной влагой. — Я подумала…
— Жопой своей ты подумала! — закричал на секретаршу Слесаренко, и она прижала ладонь тыльной стороной к губам и выбежала из кабинета, захлопнув за собой дверь.
Уже через секунду Виктор Александрович пожалел, что не сдержался и нагрубил Татьяне, и злость вперемешку с жалостью несуразным образом вылилась в решение: надо увольнять. Завтра же, сегодня же!.. Корова безмозглая, да и стыдно будет ей в глаза смотреть после этой матерной выходки.
Виктор Александрович повертел в руках кассету, словно искал на ней какие-то объяснительные знаки. Обычный черный прямоугольник с двумя роликами несимметрично намотанной пленки внутри, но Слесаренко пальцами ощущал идущий от кассеты нехороший ток. И еще он почему-то сразу понял, что домой эту кассету нести нельзя.
В кабинете заместителя председателя городской Думы стоял небольшой корейский телевизор, но видеомагнитофона не было — мелковат начальник, на видео не тянул в табели о рангах. Виктор Александрович принялся вспоминать, у кого в этом доме есть «видики»: у мэра, но он отпадает, у первого зама Тереньтьева…
Он позвонил Терентьеву по «прямому», попросил разрешении зайти и, прихватив кассету, отправился на седьмой этаж. Когда пересекал собственную приемную, краем глаза отметил отсутствие секретарши: плачется кому-нибудь из подруг, завтра все местные девицы будут на него фыркать и коситься.
Терентьев сидел в кабинете один, зажав голову руками и уставившись в бумаги.
— Слушай, Виталий, — сказал Слесаренко, — тут мне надо бы одну пленочку посмотреть.
— Вон, втыкай, — махнул рукой Терентьев, глянул на часы. — Сам справишься? Мне к мэру на совещаловку. Если запутаешься, секретаршу позови. Бывай.
Уже у дверей Терентьев оглянулся и спросил:
— Порнуха, что ли?
— Ага, порнуха, — ответил Слесаренко.
— Ну и вкусы у тебя, — сказал Терентьев и ушел.
Виктор Александрович как ни бился, не смог вывести магнитофонную «картинку» на телевизор, и пришлось звать терентьевскую девицу. Она уверенно потыкала пальцем в переносной пульт управления, на экране появилась какая-то изба с фонарем, вокруг ночная темень.
— Нормально? — спросила девица.
— Да, спасибо огромное.
— Надо будет звук прибавить — нажмите вот здесь, — подсказала девица, еще немного посмотрела на экран и пошла к дверям. И когда она еще шла туда, кадр в телевизоре сменился, во весь экран образовалась дощатая дверь, затем она распахнулась, и вышел голый мужик, стоял на пороге и глядел в небо, потом побежал и прыгнул в снег, и была еще собака, и возня в снегу, и молодое женское тело на крыльце… Потом кадр дернулся, и сюжет пошел снова, на этот раз в замедленном показе, позволяющем рассмотреть детали, и Виктор Александрович увидел, как покачивается сморщенное после бани его мужское хозяйство, и зажмурился, и затряс головой, а когда открыл глаза, сюжет уже шел в третьем варианте, комедийно ускоренном: он прыгал козлом в снегу, тонкие руки Оксаны мелькали морским семафором, падало полотенце…
Слесаренко вынул кассету из магнитофона, долго засовывал ее в узкий внутренний карман пиджака, мешала легшая поперек кармана расческа…
Вернувшаяся на свое место Татьяна даже глаз не подняла при его появлении. Виктор Александрович подошел к секретарше:
