— Извините меня, Таня, я… — и тут все слова кончились, и он развел руками и ушел в кабинет.
В пепельнице лежали три окурка — два чужих и один его. «Толстый, представительный… — вспомнил Слесаренко. — Толстый, представительный…». Он долго смотрел на окурки, словно по изгибу и легкому прикусу фильтров мог догадаться, чьи же они.
А потом шок от увиденного вдруг исчез. Ну и черт с ним, кому эта пленка интересна, чем она могла навредить Слесаренко? Конечно, не очень приятно, что тебя голого будут рассматривать чужие глаза, и чужие рты будут исторгать скабрезности сквозь слюни, но все это не смертельно, «гусар» на его месте превратил бы позор в мужскую доблесть: еще, мол, не вечер, еще кувыркаемся с молоденькими… Но почему кассету положили именно в этот ящик, именно поверх луньковского компромата? «Это он, — уверенно подумал Виктор Александрович. — И он знает».
С кассетой надо было что-то делать. Слесаренко вытащил ее из кармана, еще раз прочел наклеенную записку, отметил про себя, что сделана она на лазерном принтере, а не от руки, так что по почерку не определишь: кто? И только сейчас, разглядывая в задумчивости красивые черные буквы, Виктор Александрович с ужасом понял, что неправильно их прочитал. Инициалы были другие: не «В.А.», а «В.Л.»: Вера Леонидовна, его жена, вот кому предназначалась кассета.
Он представил себе, как жена достает из почтового ящика адресованный ей пакет, а в нем копия этой пленки. Она удивляется и просит сына или сноху включить ее, потому что сама не умеет. На экране появляется эта долбаная баня, эта долбаная дверь, потом выходит он, потом…
Поведение жены в последнее время, заспинные бомондовские разговоры и собственная его неосторожность не раз наводили Виктора Александровича на мысль, что жена догадывается или знает точно, но, как говорится, не пойман — не вор, мы же взрослые люди, мир в семье дороже подозрений. Была такая древняя философия, гласившая: если я не вижу предмет, он для меня не существует. Надо бы спросить у жены, подумал Слесаренко, она учительница, должна помнить, как называли тех мудрецов. Сволочь ты, Витя, достукался, дотрахался. Кто же снимал? «Гусар» хренов, заманили, Оксана блядская, не может быть, она бы под камеру не сунулась, если б знала, зачем все это, зачем?
Слесаренко проглотил остатки чая, но сухость в горле не исчезла. Рядом стояла вторая чашка, полная, предназначавшаяся Лунькову, нетронутая, но Виктор Александрович не смог пересилить брезгливость.
Он позвонил в гараж и вызвал машину. Положил в портфель папку с документами, видеокассету и стал одеваться, даже не поглядев на часы — сколько же там, не рано ли.
Виктор Александрович назвал шоферу Оксанин адрес. Тот никак на него не среагировал, просто газанул и поехал в яркую городскую тьму — ездили уже, и не раз, — и остановился привычно, немного не доехав до угла. Эта обыденность действий водителя, ранее не бросавшаяся в глаза, сейчас полоснула его по сердцу: господи, все всё знают давно, глупый старый дурак!
Во дворе её дома он зашел в деревянную полуразваленную беседку, сел и закурил, и только потом поднял глаза к Оксаниным окнам. Там горел свет, чужой и недоступный для него сегодня. Ему страшно захотелось подняться туда, захлопнуть за собой дверь и никогда уже не открывать её, спрятаться там навечно, отгородиться от мира этими светлыми шторами, но он знал, что ничего такого не сделает и никогда уже туда не придет. Он еще раз посмотрел вверх, обреченно подивился чужести этого света за шторами: другая жизнь, он только гость, приходит и уходит. Пора, вот и все.
Он бы заплакал, если б мог.
Впереди была только старость.
— Отвезете меня на стройку, — сказал Слесаренко шоферу. — Завтра в пол-восьмого оттуда заберете.
— Так замерзнете там! — огорчился шофер. — Тепла же в доме нет еще.
— Ничего, буду топить камин, — ответил Слесаренко.
Ему вдруг стало наплевать, виноват в случившемся Чернявский как хозяин базы или нет, подставил он его осмысленно или сам ничего не знал. Вспомнились, правда, «гусарские» бодрые намеки насчет последнего снега, и как Оксана, смеясь, гнала его, разгоряченного баней, наружу в ту самую дощатую дверь, вспомнился и ненужно яркий фонарь над крыльцом, но всё это уже не имело ровным счетом никакого значения.
Когда въехали в поселок строящихся и частью уже выстроенных и заселенных коттеджей, Виктор Александрович без любопытства, регистрирующе посмотрел на особняк банкира Кротова справа от дороги, заметил свет и движение в окнах и сказал шоферу:
— Остановите. Я выйду здесь.
Шофер пожал плечами и затормозил. Слесаренко попрощался с ним и ждал, долго прикуривая, пока тот развернется и уедет. Он так и не понял до конца, почему вдруг решил зайти в гости к банкиру, если, конечно, в доме был Кротов, а не рабочие или сторожа. Виктор Александрович с усилием отстранил чугунную тяжелую калитку в заборе и пошел к дому по гравийной дорожке, насыпанной, видимо, совсем недавно, — на ней не было снега и грязи, свежий гравий светился в темноте.
За окнами гремела музыка. Слесаренко стучал и стучал в дверь, но его не слышали, и он вошел внутрь без спроса. В полутемном холле стояли ящики и ведра, штабелем лежали толстые доски, пахло известкой и дымом. Виктор Александрович пошел на шум.
В большой комнате, очевидно, гостиной, редко уставленной не новой мебелью и картонными коробками, за деревянным струганым столом сидел известный тележурналист Лузгин и резал большим ножом колбасу. На столе стояла двухлитровая, с ручкой, бутылка водки, лежал длинный батон, ненатурально красивые помидоры. Лузгин увидел вошедшего, вздрогнул и сказал:
— О, ёптать!
Банкир Кротов, возившийся с дровами у дымящего камина, повернул голову на звук и замер, глядя на Слесаренко.
— Здравствуйте, Сергей Витальевич, — сказал хозяину Слесаренко. — Шел мимо, решил проведать… Не помешал?
— Какой разговор! — с неожиданным для Виктора Александровича радушием отозвался Кротов, поднялся с колен и охлопал с ладоней древесный мусор. — Проходите, присаживайтесь. У нас тут мальчишник образовался. С Лузгиным знакомы?
— Ну, кто не знает… — начал Слесаренко, и телевизионщик продолжил:
— Ну, а тем более…
Поздоровались за руку. Кротов взглядом и кивком указал на стол.
— Как насчет?..
— Не откажусь, — сказал Виктор Александрович. — Сам, правда, пустой приехал. — И подумал: как бы он сидел тут ночь один без выпивки? Стрельнул бы у соседей?..
Слесаренко положил портфель на большую коробку из-под телевизора, снял и бросил поверх пальто и шапку. В комнате было тепло, разгорался и потрескивал камин. Водку пили из стаканов, наливая до половины, и Виктору Александровичу нравился этот бивуачный манер, колбаса толстыми ломтями, ломаный батон, крепкие помидоры с солью.
Выпили три раза и закурили. Даже сквозь накативший хмель Виктор Александрович чувствовал свою незванность в компании, хотя Кротов и Лузгин вели себя раскованно, шутили наперебой, вовлекали в разговор Слесаренко. От этой неловкости Виктор Александрович принялся, играя интерес, оглядывать комнату: стены в неброских дорогих обоях, ровно пригнанный деревянный пол, нерусские на вид окна странной геометрии, лаковый кирпич замысловатого камина, рассеченный на квадраты матовый стеклянный потолок. Всё смотрелось добротно и дорого, и собственный его полу-достроенный дом показался Слесаренко скучным и бедным, как заурядная пенсионерская дача. Он не испытал зависти, просто подумал: умеют же люди, а я не умею.
Кротов истолковал слесаренковские озирания буквально, принялся рассказывать, что и как у него будет в доме, в чем прелесть проекта и в чем просчеты, потом вскочил из-за стола, достал откуда-то квадратный большелинзовый фонарь и предложил прогуляться по дому.
— Свет у меня еще не везде налажен, — сказал банкир, помахав фонарем.
Обход начали с подвала, где у Кротова планировались мастерская, кладовки, сауна с маленьким, вмурованным в фундамент бассейном. Оттуда прошли в гараж — просторный, на три машины, уже оштукатуренный, с настланными полами, с выложенной кафелем смотровой ямой. Банкир суетился, все объяснял и показывал, видно было: гордился собой и будущим домом, но без похвалы и зазнайства, и это понравилось Виктору Александровичу.
