Он добавил несколько очень существенных деталей и услышал довольную реплику Гонтаря:

— А Р-рыбаш т-так именно и д-делал!

Роман Юрьевич живо повернулся, — этот очкастый паренек с мальчишески тонкой шеей и с копной черных волос понравился ему еще в ту минуту, когда решительно заявил, что именно из-за его, Гнатовича, присутствия Окунь порочит товарищей. Не всякий, далеко не всякий, при первой встрече с начальством решился бы сказать: «Вы не правы».

— Тоже поклонник грудной хирургии? — спросил Гнатович у Гонтаря.

— Нет, м-меня больше интересуют опухоли, — сразу увядая, ответил Наумчик; он не любил говорить о себе.

— Откуда же вы знаете, как именно делал Рыбаш?

Наумчик скупо пояснил:

— М-мы п-помогали д-друг другу в в-виварии.

— А у вас и виварий есть? — заинтересовался Роман Юрьевич.

— Маленький! — быстро сказал Степняк, вспоминая, сколько допекала его из-за этого вивария Таисия Павловна.

— Ладно, заглянем и в виварий! — бодро пообещал Гнатович, потирая руки.

Конференция окончилась довольно поздно; вопросам к Гнатовичу, казалось, не будет конца, и Степняк, полагая, что старик устал, решительно объявил:

— Надо, товарищи, и честь знать.

Но, когда собравшиеся разошлись и в кабинете остались только Гнатович, Степняк и Лознякова, выяснилось, что старик отнюдь не устал и вовсе не собирается уходить. Он сказал Юлии Даниловне, что ужинать будет с ее печеночниками и язвенниками («Надо же попробовать, чем вы их потчуете!»), походит по отделениям, посидит в приемном и, если успеет, заглянет в виварий.

— Я так уж решил, — объяснил он, — весь день до ночи проведу в новой больнице.

— Хотите быть во всеоружии к разбору моего конфликта с Таисией Павловной? — напрямик спросил Илья Васильевич.

— И это! — согласился Роман Юрьевич.

Степняк положил руку на трубку телефона.

— Тогда, разрешите, я предупрежу жену, что задерживаюсь…

— Нет, нет! — Гнатович снова снял очки; очевидно, они изрядно досаждали ему. — Вам задерживаться ни к чему. Предпочитаю ходить без почетного эскорта.

Степняк повел плечами:

— Как угодно.

— Не ершитесь! — ответил своим любимым словечком Роман Юрьевич. — Вы ведь, наверно, тоже не любитель всяческих гидов?

Илья Васильевич не удержался от улыбки. Гнатович, пожалуй, не только внешностью был похож на Калинина. Тот, по рассказам, тоже не жаловал чересчур усердных провожатых.

— Не любитель. Просто беспокоюсь, как вы отсюда будете в темноте выбираться. Видели, что сделали с мостовой? Ни пройти, ни проехать!

— Давно это?

— Нет, но, кажется, надолго.

— Ладно, — сказал Гнатович, — постараюсь не сломать шею.

Чуть покачивающейся, утиной походкой Роман Юрьевич отправился в приемное отделение, а Степняк и Лознякова еще несколько минут разговаривали в вестибюле.

— Понравился? — спросила Юлия Даниловна.

— Ничего как будто, — осторожно сказал Степняк.

— Не «ничего», а прекрасный человек: умный, справедливый, честный. Неужели не почувствовали?

— Боюсь ошибиться… — он пристально взглянул на Лознякову: — А вы отчего сегодня такая… встревоженная? И молчали все время.

— Сначала из-за Окуня: очень уж противно и стыдно было перед Гнатовичем. А потом действительно встревожилась.

— Из-за Гнатовича?

— Из-за Львовского. Вы слышали, как этот мерзавец сказал, что Львовский клянчил у него тысячу…

— Ну, слышал. Львовский и у меня просил, да я обезденежел — жена всякого барахла накупила.

— Нет, — озабоченно сказала Лознякова, — вы понимаете, до чего ему нужно, если он даже к Окуню обратился?! Это он только с отчаяния мог.

Степняк не принял всерьез слова Лозняковой.

— Ну-ну, Юлия Даниловна, мало ли какие обстоятельства бывают… А вы уж сразу — с отчаяния! Не ждал от вас такой женской паники!

Лознякова задумчиво покачала головой.

— Хорошо, если так… Да, слушайте-ка, чуть не забыла: девятого обязательно приходите к нам с Надеждой Петровной. Сергей просил предупредить заранее, чтоб никаких отговорок.

Впервые Лознякова приглашала к себе домой. Степняк подосадовал в душе, что не опередил ее.

— С удовольствием, — медленно сказал он. — Но почему именно девятого? Чье-нибудь рождение? День свадьбы?

— Эх вы! — Лознякова сделала насмешливую гримаску. — Девятое мая… не соображаете? Девятое мая — День Победы. Пятнадцать лет, как кончилась война. Не пора ли встретиться старым фронтовикам?

У Степняка по спине побежали мурашки.

— Действительно, пятнадцать лет!.. Невероятно…

Он сделал шаг к зеркалу в гардеробной и с недоверчивым испугом стал вглядываться в свое лицо. Лицо было привычное, еще не тронутое старческой вялостью. Но волосы… волосы… А ведь пятнадцать лет назад он был чернее Наумчика.

— Значит, не забудьте: девятого, — донесся до него голос Юлии Даниловны, и, как всегда слегка прихрамывая, она пошла к лифту.

Кире было весело как никогда.

Прежде, до появления в их доме Юлии Даниловны, она была слишком мала, чтоб участвовать в разговорах папиных гостей. Она просто играла в «маленькую хозяюшку», как ее называли товарищи отца, и, в общем, хотя эта игра ей льстила, Кира быстро уставала именно потому, что смысл разговоров часто ускользал от нее и все удовольствие сводилось к нескольким случайным словам, обращенным специально к ней. Потом, когда хозяйкой в доме стала Юлия Даниловна, Кира при появлении гостей демонстративно запиралась у себя в комнате, отказывалась от вкусных вещей, не выходила к ужину и всячески старалась показать, что ее все это не касается. Каждый раз, когда Сергей Митрофанович звал товарищей, Юлия Даниловна внутренне холодела: она боялась какой-нибудь Кириной выходки. Но с тех пор, как Кира в вестибюле больницы оказалась нечаянной свидетельницей истории с сиренью, все опасения Юлии Даниловны кончились.

Теперь Кира, казалось, только и была занята тем, чтобы тетя Юля не устала, чтобы тетя Юля не огорчилась, чтобы тетю Юлю кто-нибудь не обидел. Она даже на отца набросилась, когда он, вернувшись поздно с какого-то совещания, пришел в кухню и, потрогав ладонями стакан налитого ему чая, сказал:

— А погорячее, Юля, не найдется?

— Неужели нельзя попросить меня? — дрожащим голосом вступилась Кира. — Тетя Юля сама весь день на ногах, и такая нервная работа, а ты как падишах…

— Кирюха, ты в уме? — весело ахнул Сергей Митрофанович. — Почему падишах?

Но уж такой был характер у Киры: если ей что-нибудь не нравилось, то она не умела просто отстраниться, а уж если любила, то любовь эта была самозабвенная, самоотверженная и такая бурная, что окружающие пугались за самое Киру. Она вообще ничего не умела делать наполовину.

И утром девятого, когда Сергей Митрофанович уехал в горком, а Юлия Даниловна, вернувшаяся после суточного дежурства, хотела заняться хозяйственными делами, Кира чуть не силой увела ее в комнату.

— Вы ляжете и будете спать, тетя Юлечка, — говорила она, — а мы с тетей Маней все-все сделаем. В школу мне не надо, я еще в субботу отпросилась, сказала: «Девятого, в понедельник, ну никак не могу быть на уроках». В школе знают — зря я не прогуляю, разрешили… Значит, до трех… нет, до четырех мы вас даже не впустим в кухню, слышите? Гости в котором придут?

— В полдевятого, не раньше, — растерянно сказала Юлия Даниловна.

— Ну вот, видите, видите? Ложитесь спать — и все! Хотите, я вам постелю? Хотите…

Счастливая и растроганная, Юлия Даниловна рассмеялась:

— Ты, кажется, меня в древние старухи записала? Ладно, я сейчас лягу. Только сначала скажи, что вы там с тетей Маней…

— Ничего не скажу: встанете и увидите.

— А вино?

— Вино папа сам привезет, я ему сказала, что, во-первых, это мужская обязанность, а во-вторых, он на машине… Заедет на обратном пути в магазин и привезет. Не хватало вам бутылки таскать!

Юлия Даниловна про себя отметила, что еще месяца два назад такая мысль просто не пришла бы в голову Кире, а вслух спросила: