— Все в вашем кабинете, идите туда.

— Необходимо срочно делать две операции!

— Знаю. Сейчас распоряжусь у себя в отделении и тоже приду.

Степняк вошел в свой кабинет в ту минуту, когда Рыбаш в состоянии крайнего раздражения размахивал настенным градусником перед лицом Бондаренко:

— Вы убедились?! Двенадцать по Цельсию!

— Андрей Захарович, — с ходу сказал Степняк, — вам надо в операционную. Девочку с гнойным аппендицитом…

— Девочку, мальчика! — закричал Рыбаш и снова взмахнул градусником. — В этой арктической температуре можно оперировать только белых медведей!

— А оперировать придется! — Бондаренко вырвала градусник из рук Рыбаша. — Или вы предпочитаете, чтобы открытие новой больницы было ознаменовано двумя летальными исходами?

— А вы добиваетесь, чтобы двое соперированных больных тут же, на столе, наверняка схватили пневмонию?

При небольшой доле воображения Бондаренко и Рыбаша можно было принять за бойцов на ринге — они буквально наскакивали друг на друга. Краем глаза Степняк заметил, как осторожно, на цыпочках, отступает к двери Окунь и как Гонтарь с несчастным лицом отчаянно шевелит губами, силясь победить приступ заикания:

— Н-надо н-немедленно п-переотправить их в другую больницу!

— Ни в коем случае! — Бондаренко даже пристукнула каблучком. — Оперировать — и все.

— Я лично оперировать отказываюсь! — Рыбаш повернулся спиной к Таисии Павловне и уселся на диван.

— А я отказываюсь понимать, что здесь происходит! — Таисия Павловна негодующе оглянулась на Степняка. — Слышали тут когда-нибудь о долге врача? О производственной дисциплине?

Степняк ответить не успел. Его опередила Лознякова, тихо появившаяся в кабинете. Как всегда негромко и буднично, она предложила:

— Есть выход, товарищи, В нашем районе имеется завод, выпускающий электроприборы. Там делают отличные переносные камины. Нужно немедленно достать у них — хоть в долг — штук десять этих каминов…

Мезенцев, упорно разглядывавший что-то за окном, с любопытством оглянулся:

— Дельная мысль. И если уважаемая Таисия Павловна сама попросит директора о таком небольшом одолжении, я уверен…

Он не договорил, округлым жестом приглашая Бондаренко к телефону. Таисия Павловна положила наконец градусник и потянулась к телефону. Но тут же, сморщившись, опустила трубку.

— Пока дозваниваешься… Нет, я просто съезжу и сама привезу эти камины! — Она выпрямилась и с видом мученицы добавила: — Все самой… все надо самой! Ни на кого нельзя положиться!

С гордо поднятой головой она вышла из кабинета, распахнув настежь дверь. В коридоре топтался Окунь.

— Разрешите, я с вами? — умоляющей скороговоркой сказал он. — Как же вы своими ручками?! Тяжесть такая…

— Идемте, — милостиво согласилась Бондаренко. — Хоть один мужчина нашелся…

Рыбаш коротко хохотнул:

— Муж-чи-на!

Распахнутая Таисией Павловной дверь медленно, беззвучно закрылась. Степняк яростно тер левой ладонью подбородок.

— А они греют, эти камины?

— Греют, греют, — заверила Лознякова. — Штук пять — в операционную, остальные — в палаты.

— Все равно не буду оперировать! — стукнув кулаком по спинке дивана, вдруг снова выкрикнул Рыбаш. — Это же черт знает какая кустарщина… В Москве, в пятьдесят девятом году…

— Ладно, слышали! — грубо прервал Степняк. — Хотел бы посмотреть на вас во фронтовой обстановке!

Казалось, Рыбаш только и ждал этого возражения.

— Война кончилась четырнадцать лет назад. И если вам угодно утешаться фронтовыми воспоминаниями…

— Два неотложных случая в приемном отделении — это вы понимаете?

Мезенцев подошел к спорящим.

— Я думаю, молодой коллега прав в одном, — неторопливо, словно начиная лекцию, обратился он к Степняку: — в таком возбужденном состоянии оперировать не следует. Аппендицит и грыжу, если вы не возражаете, я соперирую с товарищем… — он вопросительно взглянул на Гонтаря.

— Гонтарь, — хрипло, как в первый день появления в больнице, подсказал тот.

— Именно, именно! — Мезенцев, улыбаясь, кивнул. — Ужасная память на фамилии, прошу не обижаться… Может быть, вы, товарищ Гонтарь, предупредите сестру, чтобы готовилась к операциям?

Гонтарь растерянно оглянулся на Рыбаша. Тот, отвернувшись, барабанил пальцами по колену.

— Идите, Наумчик, — посоветовала Лознякова. — Завод рядом, Таисия Павловна вернется быстро.

Степняк шумно высморкался и уселся за свой стол:

— Не так рассчитывал я открывать больницу…

Гонтарь вдруг обрел дар речи. Уже из коридора, заглянув на мгновение обратно в кабинет, он неожиданно весело и легко сказал:

— А ч-что? И очень хорошо о-откроемся! Если бы вы в-видели, в к-каких условиях я начинал на Куйбышевской ГЭС… Там т-тоже привезли двух сразу. Производственные травмы. Представляете?… А я один, и н-надо…

Он смутился, поймав любопытно-насмешливый взгляд Мезенцева, и отступил в коридор.

— Потом обязательно расскажете! — крикнула ему вдогонку Лознякова и в наступившей тишине задумчиво спросила: — Каждый, наверное, помнит первую операцию?

Рыбаш зло и резко возразил:

— Предпочитаю помнить последнюю. Полезнее для дела.

— Для дела полезнее всего сохранять спокойствие! — отозвался Мезенцев.

Уже три недели работает новая больница. Уже сделано больше сотни операций, и две первые соперированные больные — седенькая домработница Евдокия Никифоровна и большеротая школьница Валя Суворова — благополучно вернулись домой. Грузный актер, приехавший за Евдокией Никифоровной на такси, долго топтался в кабинете у Степняка, пожимая ему руку и силясь сказать что-то такое, чего говорить не полагалось. Наконец решился:

— Я понимаю, это не принято… Но если б я мог чем-нибудь… э-э-э… реальным отблагодарить… э-э-э… коллектив больницы?..

Степняк с неприязненным любопытством наблюдал, как немолодой и, вероятно, неглупый человек ищет приличную форму для некрасивой мысли. Степняк знал, что, выписываясь, многие больные стыдливо и поспешно суют в руки «нянечкам» пятерки и десятки. Другие перед выпиской долго шепчутся с родственниками и потихоньку от врачей вручают особо полюбившимся молоденьким сестричкам флакон духов, коробку конфет, какие-нибудь бусы, брошечку или клипсы «на память». Степняк знал и делал вид, что не знает. О таких мелких знаках внимания вообще было трудно говорить — они и в самом деле преподносились от всей души и доставляли тем, кто дарил, не меньше радости, чем тем, кто получал эти подарки. Деньги? Но деньгами большей частью благодарили «нянечек». А «нянечки», те самые санитарки, которых вечно не хватало в больнице и найти которых было труднее всего, получали такую мизерную оплату за свой тяжелый, грязный и бесперспективный труд, что Степняк малодушно притворялся ничего не ведающим. Он хорошо понимал, какую роль в бюджете санитарок играла каждая пятерка и десятка. Больше того — он довольно ясно представлял себе, что именно эта неопределенная добавка к зарплате удерживала некоторых из них на работе. Но, понимая все это, чувствуя себя бессильным поломать укоренившийся с незапамятных времен обычай, он буквально зверел от самого словечка «отблагодарить». И вот перед ним стоит уважаемый, известный человек, чей талант каждодневно дарит людям высокую нравственную радость. Стоит, конфузливо переступая с ноги на ногу, и ведет разговор о вещах, пачкающих душу, унижающих и того, кто предлагает, и того, кто слушает. «Как вы смеете!» — хочет крикнуть Степняк, но, увидев измученные глаза актера, отчужденно и холодно произносит:

— Вы имеете возможность, если вам так хочется, написать свой отзыв в книге жалоб и предложений.

— Ах, это уже сделано! — машет рукой актер. — Но вы понимаете, это так казенно…

— Нет, не понимаю! — взрывается Степняк. — Не понимаю, как вы осмелились даже подумать… Соваться в советскую больницу с этими старорежимными штучками…