— А с каких это пор у нас на окнах появились шелковые занавески? Я что-то раньше не замечал…

Или:

— Куда девались фронтовые фотографии, которые висели над моей тахтой?

А шелковые занавески Наденька купила еще в прошлом году, когда Степняк был в санатории. И фотографии тогда же сняла, — ремонт делали, вот и сняла. И не повесила больше: жаль, дескать, новые обои дырявить… Удивительный человек Илья Васильевич — неужто за целый-то год не разглядел, что занавески новые? А впрочем, что он, что Варвара Семеновна — оба по дому ходят как потерянные. На работе, небось, пропади какая-нибудь нестоящая иголка от шприца — мигом заметят. А дома — безглазые.

Варвара Семеновна — та сроду такая. Выдаст деньги на хозяйство — и все:

— Сама, сама, Нилушка, ты хозяйка, ты и командуй.

Наденька — та нет, та в покойного папашу, самостоятельная женщина. Как вернулась с войны, так и принялась вить гнездо. Конечно, намыкалась по этим всяким землянкам да палаткам, к теплу потянуло. Ну, к тому же в Германии побыла, насмотрелась, как у этих немецких фрау все запасено да рассчитано. Бывало, станет рассказывать — даже поверить трудно: на кухнях у них, говорит, для всего белые банки с крышками, и на каждой банке написано: «соль», «перец», «сахар», «крупа» и другое разное. И банки стоят по росту, как солдаты, — слева самая высокая, справа самая маленькая. Сперва Неониле Кузьминичне понравилось: порядок! А пораздумала на досуге — и даже сплюнула: «Тьфу пропасть! Значит, и банку переставить не смей? Скукотища!»

Степняк тоже был в Германии, они с Надеждой и вернулись вместе. Степняк — тот совсем про другое рассказывал: как на этом ихнем рейхстаге наши солдаты мелом расписывались и еще как один немец к нам в лазарет попал. Офицер, что ли, какой, сильно раненный. Нужно ему кровь переливать, совсем помирает. Губы, говорит Степняк, синие, лицо желтое, еле языком ворочает, а трепыхается: только, мол, смотрите, не еврейскую переливайте! Вот до чего, дурак, запуганный, уже и война кончилась, уже и Гитлер на том свете, а все еще боится…

Неонила Кузьминична долго присматривалась к Степняку. Ничего мужчина, собою видный и хозяйственный. Это она сразу определила. В ванной кран с каких пор подтекал, а Илья Васильевич мигом исправил. Опять же — как он сапоги свои чистит. Полковник, а не гордый. И все: «Наденька, Надюша…» А Наденька знай себе командует: «Илья, так не едят, надо мясо кусочками, постепенно отрезать…» Или: «Илья, ты опять читаешь за обедом?» А он — ничего, отмалчивается. Другой бы, поди, гаркнул как следует. Ну, ясное дело, Наденька перед ним вовсе молодая — ей и сейчас сорока нет, а ему к пятидесяти идет. Когда они там, на войне, встретились, просто сказать — девчонка была. Но это даже правильно, чтоб мужчина постарше жены был. Одно не нравилось Неониле Кузьминичне — второженец. На второй женат. Первая, говорят, учителка, дочку от него имеет, взрослую уже. Подробностей Неонила Кузьминична толком не знает: Наденька до сих пор про его первую семью слышать не может. Она и с малолетства такая ревнивая была: стоило Нилушке какую из ее подружек похвалить — покраснеет вся, глаза свои круглые вылупит: «Не смей хвалить, она дура!» И больше той подружке ходу в дом нету. Варвара Семеновна сердится, бывало: «Этакая, скажет, собственница! В кого, спрашивается?» А Надя вскинет голову: «Ну и собственница, ну и ладно, — кому какое дело?»

Теперь, видишь, мужа совсем затуркала. Мало того, что о бывшей жене не позволяет словом обмолвиться, — дочку и ту не велит вспоминать.

Чуть чего не поладят — сейчас: «Может быть, хочешь назад вернуться? Пожалуйста, не задерживаю…» А куда, спросите, назад? Жена та — Варвара Семеновна рассказывала — давно опять замужем, да и дочка будто тоже уже обкрутилась. Степняк ей деньги посылал каждый месяц аккуратно, пока она высшее учение не кончила. Про это Надя не спорила. «Алименты, говорит, обязан платить, а раз ушел, то нечего, мол, оглядываться. И встречаться не смей!» А Нилушка один раз ехала через Пушкинскую площадь на троллейбусе и видит — под часами Степняк стоит, кого-то поджидает. Ну, вышла на остановке и не стерпела, до смерти захотелось посмотреть, кого это он там выглядывает. Только подошла, а к нему какая-то девушка бежит: «Папка, папка, прости, что опоздала, — у меня урок показательный был…» Ну, Нилушка, конечно, отошла тихо-спокойно и дома одной Варваре Семеновне рассказала. А та отвечает: «И очень правильно, что встречается. Нечего Надиным капризам потакать. И не вздумай, пожалуйста, ей сболтнуть — она из-за такой ерунды может человека загрызть».

Нилушка и сама знает, что Наденька крученая-верченая, — словечка не обронила. Одно жаль: не рассмотрела как следует девчонку эту. Видела — высокая, в отца, на голове вязаный колпак, волосы густые, так и торчат во все стороны. А лица не разглядела. Должна быть красивая, если в Илью Васильевича.

Вот уже четвертый день Илья Васильевич дома — и места себе не находит. Привык с утра до ночи работать, а теперь только и дел, что Наденькины команды слушать: «Едем костюм примерять» или: «Ты так и намерен в шинели ходить? Не надоело?» А он, должно, и в самом деле привык. Надел новый костюм — галстук повязать не умеет и жалуется, что в полуботинках холодно, то ли дело сапоги… Да скучно ему по магазинам бегать, это женская утеха, мужчине дело в руки дай. Какой он, прости господи, пенсионер! В самом соку мужчина! Вот как буфет передвигал — будто на колесиках. Это когда для Петеньки пианино привезли, так ставить негде было. А пианино напрокат взяли, музыке решили обучать. Илья Васильевич спорил: «Ну к чему это мальчишке?» А Надю аж в краску кинуло. «Откуда ты знаешь, может, у нас растет второй Ваня Клибг… Клиб…» В общем, какой-то там Ваня. И недели не прошло — пианино раздобыла. Уж если Надежда чего захочет, так быть по сему! Да не в музыке дело, а в том, как Илья Васильевич мебель переставлял. Залюбоваться можно! И такому мужчине сложа руки на пенсии сидеть?.. Нет, тут уж, сколько Наденька ни командуй, а не усидит. Нипочем не усидит!

И, словно в подтверждение раздумий Неонилы Кузьминичны, Степняк в шинели, в зеркально начищенных сапогах, с фуражкой в руке появляется на пороге кухни.

— Передайте Надежде Петровне, что я не дождался ее звонка и ушел до делам, — говорит он, щелчком смахивая с фуражки невидимую пылинку.

А ведь, по совести говоря, дел никаких нет. Степняк привычным крупным шагом идет по улице и с обостренным вниманием разглядывает встречных. Вот человек, который явно спешит, — взглянул с досадой на часы. И тот, в незастегнутом демисезонном пальто, который под самым носом у мчащейся машины пересекает мостовую. И эта, курносая, с книгами под мышкой, шагает так торопливо, что кажется, еще чуть-чуть — и она просто побежит… Опаздывает, очевидно. Все идут, спешат, стремятся куда-то. Только один он, Степняк Илья Васильевич, вчерашний полковник, вчерашний начальник госпиталя, вчерашний хирург, гуляет без дела.

«Стоп! — говорит себе Степняк. — Что за паника? Почему вдруг такие жалкие слова: вчерашний главврач, вчерашний хирург… ну ладно, полковник действительно вчерашний… Но — хирург? И главное — почему такое пренебрежение к собственным грандиозным планам: вот освобожусь, прочту и то, и это, и третье, обойду все музеи… Стыдно сказать — в Третьяковке не был лет… черт его знает сколько лет. Кажется, с возвращения из Германии. А в Музее изобразительных искусств? Да просто в кино не выберусь, пока Надя не объявит, что билеты куплены. Срам, позор, интеллигентный человек называется!»

Но ни в музей, ни в кино, ни в театр не хочется. Когда был занят по горло, когда возвращался домой, еле держась на ногах от усталости, хотелось до слез. С завистью говорил: «Люди все успевают, а я…» Мечтал об отпускном месяце: «Вот наверстаю». И отпускной месяц пролетал с такой непостижимой быстротой, как будто в нем не тридцать дней, а тридцать минут. А теперь, совершенно свободный, вольный наверстывать все упущенное, — раскапризничался, как истеричная девица. И то не мило, и это… За три с половиной дня дошел до истерики. Безобразие! Распустился окончательно!