Сушкевич уже лежал в третьей палате, когда привезли Горнуша. Лознякова распорядилась положить их вместе, рассудив, что к Горнушу ходить некому, а сам он настолько мягкий и непритязательный человек, что Сушкевичу это обеспечит необходимый покой.

Сейчас Горнуш лежал на своей кровати, тихий и испуганный, с тоской поглядывая на хлопотавших возле Сушкевича людей.

Палата была маленькая, и Степняк, не входя, заглянул в приоткрытую дверь. Ему бросилась в глаза подушка с кислородом, которую держала тетя Глаша. Он невольно пробормотал вслух:

— Значит, есть кислород?

Лознякова, на секунду повернув бледное, усталое лицо, слабо махнула ему рукой и снова склонилась над постелью. Чернявая сестра Лизочка со шприцем в руках, очевидно, ожидала команды Юлии Даниловны. Пахло камфарой и эфиром.

— Илья Васильевич, помогите мне чуточку приподнять больного, — негромко сказала Лознякова, и Степняк шагнул в палату.

Они вдвоем завели руки под спину Сушкевича и очень бережно, ловко подтянули его вверх. Лицо Сушкевича было измученное, с тяжелыми тенями вокруг рта и глаз.

— Кислород! — все так же негромко сказала Лознякова, и Степняк опять отступил к двери, пропуская тетю Глашу с подушкой.

Сушкевич дышал коротко, прерывисто, и от удушья, которое мучило его, на лице проступал тот тоскливый страх, который столько раз Степняк видел на лицах умирающих и к которому никогда нельзя привыкнуть. Ему самому стало душно, но в этот момент кислород с легким шипением пошел по трубке, и Сушкевич начал дышать глубже.

Лознякова, не поднимая его вялой, почти безжизненной руки, вытянутой поверх одеяла, сосредоточенно считала пульс.

— Укол!

Лизочка бесшумно придвинулась к постели. Сразу острее запахло эфиром. Игла быстро, словно клюнув, вошла в тело человека.

— Сейчас станет легче, — наклоняясь к лицу Сушкевича, отчетливо сказала Юлия Даниловна.

Он медленно опустил и снова поднял веки в знак того, что слышит, понимает. Скорбная тень возле рта еще сгустилась. Тетя Глаша, приподняв кислородную подушку, осторожно надавливала на нее, помогая кислороду выходить в трубку, и подушка медленно худела, опадая на углах.

Неожиданно Сушкевич рванулся, пытаясь приподняться.

В глазах его соединились детская обида с величайшим недоумением, и так, с этими обиженными, широко раскрытыми, стекленеющими глазами, он стал валиться назад, на согнутую в локте маленькую руку Юлии Даниловны.

— Нет, тут ему все-таки слишком душно! — выпрямляясь, громко сказала Лознякова; лицо ее словно замкнулось в отчаянном напряжении. — Илья Васильевич, зайдите с изголовья. Выкатим кровать…

Она продолжала стоять, как стояла, левой согнутой рукой поддерживая голову умершего, а правой держа мертвую руку, словно все еще считая уже оборвавшийся пульс.

Степняк послушно и неловко протиснулся за спиной Юлии Даниловны, загородившей проход между кроватями Горнуша и Сушкевича.

— Лиза, — тем же громким, ясным голосом сказала Лознякова, — беритесь за спинку. Тетя Глаша, вы оставайтесь в палате…

Горнуш впервые за все время зашевелился и мягким украинским говорком виновато предложил:

— Може, лучше форточку?.. Колы товарищу душно, я можу с головой укрыться.

— Форточка мала. Ему надо кислородную палатку, — не задумываясь и по-прежнему заслоняя своим телом неподвижное лицо мертвого, строго ответила Лознякова, и Степняк, уже сдвинувший кровать, понял, что эта маленькая женщина, на его глазах так упрямо, так отчаянно, так храбро боровшаяся со смертью, ни на секунду не забывала о другом больном, который лежал рядом и которому нельзя было видеть случившееся.

Когда тетя Глаша тихо и неторопливо закрыла за ними дверь, когда кровать с умершим откатили в изолятор, туда, куда не могли заглянуть ни ходячие больные, ни случайные посетители и где полагалось до отправки в морг, на вскрытие, держать покойников, Юлия Даниловна горько и страстно сжала руки:

— Всегда, всегда одно и то же! Ни смириться, ни привыкнуть… Ведь даже на фронте, да?!

Он тихо ответил:

— Да. Но вы молодец.

Она безрадостно покачала головой:

— Врач.

— Ступина тоже врач.

— Она не виновата. Ее выбила эта история с кислородной установкой. Вы знаете?

— Да. Где же вы достали кислород?

— В аптеке.

Степняк не понял:

— В какой аптеке?

— В ближайшей. Написала рецепт и послала санитарку с подушкой.

— Просто купили?

— Конечно. Я же участковый доктор… привыкла.

Они медленно пошли по коридору, направляясь в ординаторскую. Из какой-то палаты своей обычной легкой походкой вышла Ступина. Увидев их вместе, она сделала два быстрых шага навстречу.

— Умер?.. Конечно, умер! — не давая ответить, сказала она негромко. — И я подло взвалила это на вас…

— Прекратите! — тихо и резко приказала Лознякова. — Было сделано все. Увидите завтра по протоколу вскрытия.

— Если бы был кислород…

— Кислород был. Это оттянуло развязку на полчаса. Был кислород, понимаете?

— Кому вы это говорите? — Ступина даже отшатнулась.

— Вам! — Юлия Даниловна устало вздохнула. — Вот идет Лиза, она объяснит. Я пойду присяду.

Тяжело и откровенно хромая, она вошла в ординаторскую. Степняк задержался около Ступиной:

— Был кислород, Марлена Георгиевна, но и с кислородом умирают. Не устраивайте себе казни, вы тут ни при чем. И пусть Лиза вам расскажет, как Юлия Даниловна не дала ничего заметить второму больному…

— Горнушу? Боже мой, но как же?

Лиза, потупясь, шла мимо.

Степняк окликнул ее:

— Сестра, погодите! У доктора Ступиной есть к вам вопросы. — Он хотел отойти, но прибавил: — Вы хорошая сестра, девушка, я сегодня убедился в этом.

Она недоверчиво взглянула на него:

— Ой, нет… мне было так страшно!

Степняк похлопал ее по остренькому, мальчишескому плечу:

— Страшно, милая, всем. Мне тоже было страшно.

Она помолчала, подумала, прежде чем согласиться. Потом печально кивнула:

— Значит, такая уж наша специальность?..

Надя захотела встречать Новый год в клубе актеров. Двадцать седьмого декабря, за воскресным семейным обедом, она завела разговор о надоевших складчинных встречах. Хозяйки, говорила она, устают от хлопот настолько, что и праздник не в праздник. И всегда кто-нибудь в обиде, а кто-нибудь подводит. И Неониле Кузьминичне весь этот тарарам просто не под силу. В общем, самое лучшее — пойти в клуб актеров.

Обедали, как всегда, в кухне, Варвара Семеновна, положив слева от своего прибора свернутую в восемь раз газету, искоса проглядывала какую-то заметку: она давно привыкла и любила читать за едой. Но в воскресенье, когда за столом собиралась вся семья, читать было и неучтиво и непедагогично — плохой пример для Петушка. И бабушка, якобы отложив газету, контрабандой, незаметно, как ей казалось, выхватывала разрозненные строчки. При этом она так уходила в свое недозволенное занятие, что совершенно теряла нить общего разговора. Петушок между тем вовсе не замечал бабушки: поглощенный полетом своей неистощимой фантазии и пользуясь странной рассеянностью матери, он устраивал в суповой тарелке морской бой. К обеду был бульон с клецками, а клецки у Нилушки почему-то выходили очень своеобразные — удлиненной формы и разной величины. При некоторой доле воображения самые маленькие могли сойти за морские катера, узкие и длинные становились подводными лодками, а крупные и толстые выполняли обязанности тяжелых кораблей. Поглядывая исподлобья на родителей, Петушок ложкой гонял клецки, мысленно воспроизводя недостающее звуковое оформление. Труднее всего было справляться с клецками-подлодками, они упрямо не желали опускаться на дно и, как ни старался Петушок, всплывали на поверхность янтарно-желтого куриного бульона.

Надежда Петровна увлеченно объясняла:

— Там тебе все подадут, не надо волноваться, хорошо ли взойдет тесто и как получится заливное. Кроме того, обещают отличный капустник, и ясно, что в актерском клубе для капустника все условия…