— Нет опухоли! — повернувшись к нему, счастливо сказала старуха вместо «спасибо» и тотчас снова вся потянулась к Львовскому: — А как же, доктор, рентген-то…

Львовский стал объяснять, почему рентген обманул врачей и как шла операция. Женщина кивала, по лицу ее текли слезы. Старик слушал, силясь понять и запомнить все сказанное. Большие руки его теперь беспрестанно шевелились, перебирая края кепки.

Степняк вышел наконец из своего укрытия. Он понимал, как будет сконфужен Львовский, если догадается, что Илья Васильевич видел всю сцену, и потому чересчур небрежно сказал:

— Привет, Матвей Анисимович!

Но именно по этой несвойственной Степняку небрежности Львовский понял, что тот видел и слышал все. Он быстро встал, говоря:

— Вот наш главный врач, товарищ Степняк, он вам куда лучше объяснит, а меня еще товарищ Расторгуев ждет…

Расторгуев егозливо откликнулся:

— Да пожалуйста, пожалуйста, товарищ доктор, разве я понять не умею? Я сам неделю назад готов был вам руки целовать! Мамашу, можно сказать, со смертного одра подняли…

— Ох, перестаньте! — досадливо замотал головой Львовский. — Что вы хотели у меня узнать?

Оказалось, что Расторгуев пришел выяснить, можно ли его мамаше домашний хлебный квас — она все просит принести — и когда вообще ее выпишут.

— Потому что, понимаете, доктор, — веселой скороговоркой объяснял он, — детишки у нас очень по бабке скучают, привыкли, поганцы, поскольку она с ними нянькается… А жена, как на грех, на аборт, извиняюсь, должна ложиться, абсолютно некому за детишками присмотреть, и по хозяйству тоже…

Львовский нахмурился:

— Извините, товарищ Расторгуев, вашей матушке ни о каком хозяйстве сейчас и думать нельзя. Она еще в больнице дней восемь пролежит, но и потом ей надо очень остерегаться. Как-никак семьдесят первый год…

— Конечно, конечно, — забормотал Расторгуев, — разве мы изверги? Просто обстановку выясняю… Опять же аборт этот… Да и мамаша, знаете, здесь скучает. Привыкла дома вечером у телевизора посидеть, такая любительница. Почему бы в больнице эту штуковину для отвлечения не завести?

Степняк, услышав про телевизор в больнице, рассмеялся. Не говоря о всем прочем, он живо представил себе сиреневый ноготок Бондаренко.

— Ну, знаете, у нас все-таки не клуб и не дом отдыха!

Но у Расторгуева по этому поводу было свое мнение:

— Извиняюсь, товарищ главврач, а чем рыбки в аквариуме лучше телевизора? Я сам видел, как выздоравливающие больные у этого вашего аквариума гнездятся.

— Аквариум хорош хотя бы тем, что рыбы в нем молчат. А телевизор кричит, — отмахнулся Степняк.

Расторгуев заулыбался:

— Во-первых, можно на слабую громкость включить. Во-вторых, извиняюсь, разнообразие! А рыбы только шморк туда-сюда, никакого интересу.

— А где его вообще достанешь, этот телевизор? — с досадой сказал Львовский. — Я сам с ног сбился, гоняясь за «Рекордом»!

— Для больницы?

— Да нет, зачем для больницы? Для жены. Она ходить не может, ей телевизор вот как нужен. И нигде нет!

Лицо Расторгуева вдруг стало хитровато-довольным.

— Умеючи надо! — назидательно сказал он. — На все, товарищ доктор, умение требуется. Вы, к примеру, любую операцию умеете произвести, а другой не то что телевизор — автомобиль «Волгу» в одночасье достанет.

Львовскому претила развязная болтливость Расторгуева.

— Это разное умение, — сухо сказал он. — Есть у вас ко мне еще вопросы?

Расторгуев мгновенно уловил изменившийся тон Матвея Анисимовича.

— Не смею отнимать драгоценного времени, — отводя правую руку таким движением, словно держал не современную велюровую шляпу, а по меньшей мере наполеоновскую треуголку, сказал он. — Значит, дней восемь еще ожидать мамашу? Прискорбно, прискорбно… Она, знаете, уверяет, что вполне нормально себя чувствует, однако, поскольку медицина против, ничего не попишешь.

— Всего хорошего, товарищ Расторгуев, — сказал Львовский. — И помните, прошу вас, насчет того, что я сказал о возрасте вашей матушки. В этом возрасте после любой операции надо беречься. И жене своей это объясните.

— Как же, как же! — пообещал Расторгуев.

Львовский, проводив его долгим взглядом, неодобрительно сказал:

— До чего дремучее невежество! А ведь вначале показалось мне, что и любит он мать, и волнуется за нее…

Степняк пожал плечами:

— Что ты хочешь, Матвей Анисимович? Очевидно, сам очень здоровый человек.

— Точно заметили, — сказал старик, который уже овладел собой. — Гром не грянет — и так далее, по поговорке. Вот пока наш сынок сам не заболел, ни он, ни сноха даже не понимали, для чего это лекарства делаются. А теперь, конечно…

Он поджал губы и позвал жену:

— Пойдем, мать… Сноха-то от младенца отойти не может, — объяснил он врачам. — А небось все слезы выплакала. Как бы молоко не перегорело…

Старая женщина встала.

— До завтра, значит, — сказала она и беспокойно поглядела на Степняка. — Но это верно, что завтра пустят? Правда, каждый день пускаете?

— Правда, правда, — в один голос ответили Степняк и Львовский.

— Правильно делаете! — похвалила старуха, лицо ее светилось нежной улыбкой. — Опухоли-то нет, господи! Счастье какое!..

Таисия Павловна поторопилась: приказ по райздраву с выговором Степняку она подписала, не ожидая результатов его беседы с ответственным товарищем из Госконтроля. Копия акта, заставившего Степняка вспомнить восточную поговорку об одеяле лжи из лоскутьев правды, лежала у нее на столе, и при каждом взгляде, который Таисия Павловна бросала на тщательно пронумерованные пункты этого акта, она приходила в священный административный гнев. Не меньшее негодование вызывала у нее мысль об испорченной «этим болваном Рыбашом» статистике райздрава. Смерть на операционном столе, которой могло бы не быть, если бы Рыбаш не воображал себя современным Пироговым, приводила Таисию Павловну в бешенство. Будь у нее малейшая возможность, она вообще с наслаждением выставила бы из района и Рыбаша и, пожалуй, Степняка, державшегося, по ее мнению, чересчур независимо. Но такой возможности у Таисии Павловны не было, и потому всю накопившуюся злость она вложила в параграфы приказа. С мстительной мелочностью подбирала и раздувала она случайные фактики, чтобы подкрепить ими суровые выводы. Собственное произведение чрезвычайно нравилось Таисии Павловне, и, перечитывая его, она удовлетворенно покачивала головой:

— В другой раз неповадно будет!

Конверт со штампом райздрава Степняку принесли в тот момент, когда у него сидел Мезенцев. Сказав мимоходом: «Вы извините?», Илья Васильевич ножницами отрезал от конверта узенькую кромочку и вынул сложенный вчетверо приказ. Не надевая очков, он мельком проглядел первую страничку, заглянул на вторую и, чувствуя, как в висках пульсирует кровь, медленно опустил бумагу на стол.

Мезенцев, вытянув длинные ноги, молча наблюдал за Степняком. Тот вынул из коробки новую папиросу и, хотя в пепельнице еще дымился довольно большой окурок, резко чиркнул спичкой. Первая затяжка вышла глубокой и долгой.

— Не стоит так жадно курить, даже когда получаешь приказы Таисии Павловны, — ровным голосом произнес Мезенцев.

Если бы это был кто-нибудь другой, Степняк попросту послал бы его к черту. Но перед невозмутимостью Фэфэ он всегда особенно остро ощущал собственную несдержанность.

— Вы знаете содержание приказа?

— Догадываюсь.

Степняк снова глубоко затянулся.

— Нет, вы прочтите! — он протянул приказ Мезенцеву.

Тот отрицательно покачал головой.

— Зачем? Вероятно, вы опротестуете этот приказ, и, скорее всего, формулировки, касающиеся вас, будут изменены.

— Беспокоитесь о моем самолюбии? — Степняк неприятно засмеялся. — Конечно, я так не сдамся… опротестую, как вы выражаетесь. Но дело не во мне. Она снимает Рыбаша с заведования и переводит его в ваше отделение рядовым хирургом. А Окуня назначает на место Рыбаша!