Несколько секунд Окунь молчал, словно собираясь с духом. Марлене показалось, что он силится даже заплакать.

— Сейчас начнет каяться, — шепнула она Лозняковой.

Та задумчиво покачала головой:

— Нет, скорее будет кусаться.

Окунь заговорил непривычно тихо:

— Доверился диагнозу скорой помощи, и в этом, конечно, виноват. Но надо учесть, что оперировать мне пришлось без второго хирурга, со стажером, на которого я не мог положиться… Товарищ Львовский сказал, что ошибки возможны у любого. Почему же меня лишают этого естественного права? Ведь за полгода это моя первая ошибка…

— П-первая, к-которую обсуждаем, а с-сколько ск-крытых? — неожиданно громко сказал Гонтарь.

— Клюшкина вспомните! — поддержал Рыбаш.

— Не знаю никакого Клюшкина! — быстро огрызнулся Окунь.

— Вы и Фомичевой вчера утром не знали! Режете безымянные животы, а чуть что посложнее — спихиваете другим или в первую хирургию.

Окунь вдруг разразился визгливой скороговоркой:

— Давно ли вы стали патриотом первой хирургии? Да вас же туда взяли из милости! Будто вы этого не знаете? Будто не вы в новогоднюю ночь чуть не угробили таксиста! Будто не у вас под ножом умерла на операционном столе девчонка! Себе вы все прощаете? Ну, так я вам скажу, что это не ошибки, а преступные эксперименты над доверившимися вам людьми! Или, может быть, в ночные дежурства, которые у вас почему-то совпадают с дежурствами доктора Ступиной, вы слишком заняты личными делами, а?

— Какая низость! — воскликнула Марлена, прижимая ладони к запылавшим щекам.

— Лишите его слова, это подлая клевета! — звонко, упрямо потребовала Нинель Журбалиева.

— З-замолчите! — крикнул Гонтарь.

Степняк, поднявшись во весь рост, тщетно стучал по своему стеклу. Окунь той же визгливой скороговоркой продолжал:

— Нет, не замолчу! Не заткнете рта! Я все скажу. Львовский клянчил у меня в долг тысячу рублей, а я сразу не дал — вот он и мстит мне. Рыбаш меня поучает. Да кто такой этот Рыбаш? Против Рыбаша в райздраве гора материалов, он переведен рядовым хирургом к Мезенцеву по приказу райздрава…

— Ложь! — крикнул Рыбаш.

— Заведующий райздравом здесь, спросите у него! — торжествующе ухмыльнулся Окунь и повел рукой в сторону Гнатовича.

Тот не спеша, спокойно погладил свою бородку. Стекла его очков недобро блестели.

— У меня никто и ничего спрашивать не будет, — отчетливо сказал он. — Зато спрошу я: почему хирург Окунь вместо сколько-нибудь удовлетворительных объяснений своей ошибки обливает грязью товарищей? Почему главный врач Степняк допускает это? Отвечайте.

Сообразив наконец, что зарвался и навредил себе, Окунь прижал толстые пальцы к груди.

— Прошу извинить… сердце, — бормотнул он, из-под опущенных век поглядывая на Гнатовича. — Разрешите выйти?

— Пожалуйста, — брезгливо сказал тот и отвернулся.

Пробираясь к выходу, Окунь дрожащим голосом спросил Лознякову:

— Юлия Даниловна, что мне принять?

— Вы, кажется, сами врач? — пожала она плечами. — Впрочем, в терапии дежурит доктор Седловец, обратитесь к ней.

Когда дверь за Окунем закрылась, Степняк, все еще не садясь, сказал:

— Роман Юрьевич, такого, прошу верить, у нас никогда не бывало. Я крайне сожалею, что именно в вашем присутствии…

— Сожалеть надо о том, что подобная мерзость вообще могла произойти в советской больнице, — сухо возразил Гнатович. — А мое присутствие или отсутствие роли не играет.

Все подавленно молчали. Даже Лознякова сидела, виновато опустив голову и выщипывая нитки из кусочка марлевого бинта, который нашла у себя в кармане.

— П-правильно, в-вообще м-мерзость! — вдруг убежденно сказал Гонтарь, словно все только и ждали его подтверждения. — Н-но вы не п-правы, товарищ Гнатович, что в-ваше присутствие н-не играет роли. Он же п-поэтому и к-клеветал. Он д-думал, вы, к-как…

Наумчик вдруг поперхнулся и не слишком естественно закашлялся; у него чуть не слетело с языка: «…как Бондаренко». Понял или не понял Роман Юрьевич то, что не договорил Гонтарь, но он усмехнулся.

— Пожалуй. Ладно, поставим точку. Во всяком случае, обсуждать эту архибазарную склоку нечего. А о поездке моей рассказывать? Или пропала охота слушать?

Все сразу зашевелились. Юлия Даниловна сунула растерзанный бинтик обратно в карман:

— Вы правда не раздумали? Вот хорошо!

Она с такой непосредственностью подвинулась ближе к Гнатовичу, что все заулыбались. Роман Юрьевич начал очень скупо. Он рассказывал о маленькой стране, где в непроходимых джунглях недавно найдены развалины древнейших городов и даже развалины эти потрясают воображение лучших современных архитекторов. А народ этой страны ютился в жалких тростниковых хижинах, голодал, терпел нужду, лишения и погибал от бесчисленного множества болезней. И вот среди этих хижин возник первоклассный госпиталь, выстроенный и отлично оборудованный советскими людьми. И работают в этом госпитале советские медики рука об руку с местными молодыми врачами. Бедняков лечат бесплатно. А главное — обучают местных врачей всему, что умеют сами.

Гнатович рассказывал деловито, без трогательных подробностей; мимоходом обмолвился, что ему самому пришлось в день открытия госпиталя принять семьдесят больных, и что вначале вообще было как на фронте; мимоходом сказал, что директор госпиталя — местный врач, очень талантливый; мимоходом назвал непривычно звучащее для русского уха имя другого молодого врача, тоже коренного жителя страны, который за год стал специалистом по резекции желудка. А до него эту операцию во всей стране вообще делал только один частнопрактикующий иностранный медик, и потому доступна она была лишь немногим богатым людям.

— Популярность нашего госпиталя среди местного населения настолько велика, что описать ее я не берусь, — сказал Гнатович. — Но я вам расскажу про одну операцию на сердце, которая породила легенды буквально во всей стране. Операцию делал ведущий хирург госпиталя, товарищ…

Он назвал распространенную русскую фамилию и добавил, что ведущему хирургу тридцать восемь лет, но грудной хирургией он занимается давно и у себя дома, то есть здесь, в Советском Союзе, сделал немало подобных операций. А там вдруг заколебался…

— Говорят же, дома и стены помогают! — неожиданно сказал Рыбаш.

Он сидел возле Марлены, забыв и о ней, и о скандале с Окунем, и вообще обо всем на свете. То, что рассказывал Гнатович, примеры, которые он приводил, мимолетные картины далекой, почти невероятной жизни маленького народа и белый оазис — советский госпиталь — в центре этой чужой страны, волновали его больше, чем давнишняя детская мечта об Индии — стране чудес, чем самые смелые замыслы будущих уникальных операций, чем все его будущее, которое еще расстилалось перед ним.

Гнатович мельком глянул на Рыбаша и поразился той страстной захваченности, которую прочел на его лице.

— Да, дома — одно, а там…

И он стал рассказывать, как готовилась эта первая в стране операция и как важно было, чтоб она удалась.

— Там есть врачи-европейцы, приезжающие, как у нас говорится, за длинным рублем. Поживут лет пять, нагребут капитал — и улетают на свои континенты. Наш госпиталь для них опаснейший конкурент. Им, конечно, наплевать на бедняков, которых мы лечим бесплатно, — от бедняков какая нажива? Но дело в том, что многие богачи и даже крупнейшие чиновники стали заглядывать к нам… А с тех пор, как парнишка, задыхавшийся от десятка медленных шагов, после операции на сердце запрыгал козленком, сами понимаете…

— Ах, какие дела! воскликнул Рыбаш. — И что же, за все время это была единственная операция на сердце?

— Нет, — ответил Гнатович, — не единственная, и все удачные.

— Так расскажите же, расскажите толком! — нетерпеливо потребовал Рыбаш. — Еще расскажите. Нет ничего интереснее грудной хирургии. Тут такие перспективы, понимаете…

— Вообразите, понимаю! — слегка улыбнулся Гнатович. — К сожалению, сейчас нет времени рассказывать подробно. Впрочем, кое-что…